Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф
- Дата:27.10.2025
- Категория: Классическая проза / Поэзия / О войне / Русская классическая проза
- Название: Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы
- Автор: Аттила Йожеф
- Просмотров:0
- Комментариев:0
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я отгоняю эти поэтические идеи: они кажутся мне слишком литературными, а глаза мои натыкаются на весьма прозаические зрелища. Я вижу, как Фери идет с того конца поля, с меркой в руке, похожей на раскрытый циркуль. Он измеряет, сколько выполнили со вчерашнего дня трактористы. Я смотрю на него со стороны и, когда он подходит ближе, замечаю, что непроизвольно он пытается приравнять шаг с «шагом» инструмента, но это ему не удается. Я мог бы посмеяться над этим, но тем временем приходится удивляться, как ловко он крутит мерку. Нет в нем никакой крестьянской неповоротливости, медлительности. Более того, я подмечаю в его движениях какое-то обезоруживающее старание. Выполняемая роль делает его усерднее или пользование новым инструментом? Кто мог бы отрицать, что неизвестные, новые предметы обладают колдовской силой? Я неоднократно имел возможность убедиться, что усердие крестьян, работающих с машинами, удваивается, движения их ускоряются, как у детей, которые впервые берут инструменты взрослых и впервые получают серьезное задание.
За свояком я уже не раз подмечал это захватывающее усердие. Я видел, как он перестроил регулятор косилки, приделав к ней новый дощатый полоз; видел, как он сам устанавливал плуги на глубину тридцати сантиметров, потому что один тракторист спорил, что пашет как раз на эту глубину; я был свидетелем, когда трактористы без него не стали вспахивать новый участок, потому что он уже заранее точно высчитал, где и в скольких местах нужно начинать борозды, чтобы четырьмя тракторами отработать участок без лишних «канавок».
Я не отрываю его от работы землемера, — впрочем, мы все равно не могли бы поговорить: он по привычке считает сажени вслух, чтоб не ошибиться.
Присев на краю пашни, я жду и тем временем размышляю о его судьбе, роли, положении. Свои размышления я продолжаю там, где их прервала встреча с девушками. Мысленно я задаю себе и ему вопросы, чтобы разгадать, где причина того, что хотя Фери всей душой отдается любой практической работе, он чаще всего отступает, когда надо за что-нибудь бороться. Повседневный опыт и истины переполняют его до краев, но он редко дает волю языку, предпочитая, чтобы правда перекипела в нем, смешавшись с его чувствами. Он более сдержан, чем это нужно; с теми, кто внизу, он решительный, а по отношению к «верхам» — нерешительнее нужного. Кто не знает его, мог бы назвать это обычным соглашательством. Чем же он оправдывался, когда я расспрашивал его о подобных вещах? Они не любят, когда «человек слишком умен», — так буквально сказал он. В его понимании «ум» обозначает, конечно, не остроумие или мудрость, а прежде всего смелость или моральную прямоту. Этого действительно не любят, главным образом те, интересы которых он задевает, — а те, кого защищает, напротив, очень уважают. Фери знает, что молчание — временами неправильно, не только потому, что причиняет ему угрызения совести, но и потому, что затрудняет его работу.
Тогда почему же он это делает?
Потому, что у бывших бедняков нет опыта в формулировании истины? А несправедливость не потому ли они, как правило, формулируют гораздо легче, что история развивала в них лишь подобного рода способности? Воспоминания о бесконечных просчетах, ошибках определяют их подсознание, а заодно и посадку головы и поведение? Высказывание правды не всегда результат эмоций, характера и внутренней насыщенности, но часто следствие и привычки. Более того, иногда и вежливости. Бедняки, как это ни странно, подобно аристократам, выработали собственный этикет. То, что было прекрасного и полезного в этом неписанном этикете, было в стократ человечнее, нежели у напудренных аристократов, но его застывшие формы были такими же фальшивыми и лживыми, как и у тех. Этот неписанный этикет предусматривал не только правила поведения за столом или приема гостей, но и высказывания мнений. Традиционные формы уважения деревенских родственных связей действовали так же грубо, как и общественные органы угнетения. Страх вызвать гнев, ссору заставлял многих молчать. Я мог бы привести немало подходящих примеров и из недалекого прошлого. Например, мне довелось быть в таких кооперативах, где возчики беззастенчиво присваивали общественную собственность, прихватывая из перевозимого урожая люцерны, сена, кукурузы, соломы и мякины почти ежедневно по две-три охапки. Ругали их только между собой, но не нашлось никого, кто поговорил бы с ними открыто. Боялись, что если скажут, родственники до смерти обидятся.
С течением лет эта деликатность по отношению к родственникам угасает. Крестьяне должны были понять, что история не придерживается правил вежливости ни с ними, ни с другими, поэтому разумнее, если и они не будут придерживаться их в прежнем понимании.
Фери за то время, как стал бригадиром, быстрее отвык от этого, чем другие; он не слишком нянчился с родственниками. Его осторожность, — как я уже говорил, — особенно и главным образом действует по отношению к «верхам». Это, конечно, может выглядеть мистически. Так оно и есть! — добавлю тут же. Не только на словах, но и на деле. Где же начинаются для Фери символические «верха»? Не с Министерства земледелия и даже не с области, а очень часто с руководства села и кооператива, с руководителей, к числу которых относится и он сам. Если б он не был умным человеком, следовало бы посмеяться над его взглядами, а так можно только удивляться и досадовать. Что это? Крестьянский раскол сознания? Он утаивает свое мнение от тех, с кем формально, согласно бумагам, находится в одном ранге. Этот самообман — все еще плод рефлексов, выработанных в ходе истории? Или это уже что-то другое, хотя до известной степени и основывается на них? Я считаю это новым явлением, политической травмой, которая потрясла его еще до того, как он стал руководителем. Минувшие десять с лишним лет оказали на его жизнь такое же влияние, как и то наследие, которое он получил от нищеты.
Я вспоминаю его десять лет назад.
Весной пятьдесят третьего года я гостил в В. две недели. В день моего приезда в сумерках он вызвал меня на улицу.
— Сейчас возвращается стадо, не хочешь посмотреть? — спросил он.
— Коровы?
— Свиньи!
— Посмотрим, — сказал я.
Мы встали у ворот. Синева вечернего неба отчужденно просвечивала сквозь голые каштаны. Дул северный ветер, ветви жались друг к другу; помню, как заблудившийся гусак надрывался
- Сказки народов мира - Автор Неизвестен -- Народные сказки - Детский фольклор / Прочее
- Сказки немецких писателей - Новалис - Зарубежные детские книги / Прочее
- Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме - Йожеф Дебрецени - Биографии и Мемуары / Публицистика
- Пути и вехи. Русское литературоведение в двадцатом веке - Димитрий Сегал - Языкознание
- Собирается буря - Уильям Нэйпир - Историческая проза