Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1 - Игал Халфин
- Дата:22.11.2024
- Категория: История / Публицистика
- Название: Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1
- Автор: Игал Халфин
- Просмотров:0
- Комментариев:0
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Некоторое прояснение отношения к оппозиции, озвученное на XV партийном съезде, не значило, что неувязка между двумя разными дискурсивными конструктами – оппозиционер как заблудившийся товарищ и оппозиционер как коварный враг – была совершенно устранена. Кое-где проверочная комиссия придерживалась той оценки оппозиции, которая выстраивалась вокруг предположения, что опрашиваемые не в состоянии полностью объяснить, почему их занесло в чужой лагерь. Такие предположения заставляли партпроверкомиссию относиться к оппозиционерам как к объектам знания, характеризировать их как больных, замученных обстоятельствами. Однако, поскольку проверочная комиссия настаивала на восприятии партийца как свободно высказывающегося субъекта с собственными, иногда неортодоксальными мнениями, предполагалось существование сознательно стоящих на своем оппозиционеров, которых было необходимо выявить и исключить. Такая неувязка между конструированием объекта дискурса и субъекта в дискурсе оставляла исход каждого разбирательства в каком-то смысле неопределенным.
Для того чтобы получить авторитет, проверочная комиссия не должна была обладать абсолютной властью над субъектом. Достаточно было того, что формат комиссии и ее процедуры определяли те понятия, через которые партийцы относились к себе, – таким образом усваивалось нормативное отношение к идеологическому отклонению.
В двух случаях ниже мы увидим не только то, как партийный дискурс навязывал провинившимся студентам определенные идентичности, но и то, какие возможности уклонения и даже сопротивления этот дискурс им обеспечивал. Обращая особое внимание на то, каким образом опрашиваемые представляли свою субъективность, понимаемую как противостояние официальному дискурсу, и на альтернативные способы большевистского самовыражения, можно показать не только то, насколько эффективен был новый, «демонизирующий» подход к оппозиции в 1928 году, но и то, оставалось ли место для агентности обвиняемых и тактик сопротивления[1756].
Конечно, необходимо прежде разобраться в той полифонии – наложении и перекрещивании разных точек зрения говорящих, – которую представляют собой материалы протоколов проверочных комиссий. Вслед за Карло Гинзбургом можно трактовать такие документы как результат дисбаланса отношений, пытаясь расшифровать их, поймать под гладкой поверхностью текста сложное взаимодействие угроз и опасений, обвинений и оправданий. Механизм дознания требует симптоматического прочтения, уделяющего максимум внимания умалчиваниям, самоустранениям и инсинуациям. Полные нестыковок и противоречий, указывающих на нарративные стратегии сторон, протоколы ставят проблему отношения говорящего к своему высказыванию.
Принято считать, что, используя официальный язык, оппозиционеры спасали себя как могли. Такая точка зрения приписывает говорящим циничное отношение к идеологическому языку, который они использовали лишь для маскировки. В такой интерпретации оппозиционер воспринимается человеком, который смотрит на язык партийной проверки как на набор языковых возможностей, которыми можно манипулировать, чтобы максимизировать шансы на сохранение партбилета. Историки новой волны раскритиковали такой подход, напомнив, что намерения не могут существовать вне языка, который создает их смысловую структуру. Идентичность, утверждают они, не существует до исповеди, и это дает время спокойно ожидать возможности проявить себя, но именно пространство исповеди – это территория, где зарождается идентичность, которая всегда структурируется дискурсивно, по ходу дела. Нельзя относиться к признаниям оппозиционера как к выражению личности, владеющей тем логическим и риторическим единством, которое приписывает ему обвиняющий. Говорящий не мог находиться вне языка, вырваться из смыслового горизонта, предопределяющего его. Поиск присутствия говорящего, которое лежит прямо под поверхностью текста, мерцающее, все еще не обнаруженное в своей полноте, может оказаться тщетным. Смысл, который оппозиционеры придавали своей жизни, не может быть отделен от дискурсивных механизмов, присущих их пространству и времени, поскольку именно последние изначально формировали исторических актантов, создавая их мировоззрение, внушая им надежды и страхи, делая их теми, кем они были.
Было и еще одно обстоятельство. Собственно, оппозиционеров ловили на отклонениях от языка – контрольная комиссия отличала еретика от заблудившегося именно тем, что привлекала его к говорению на ее языке, задавая своим языком вопросы, ответы на которые также существовали только в этом языке. В идеале это был язык, говоря на котором нельзя было никого обмануть, а можно было говорить лишь то, что думаешь, – и изобличать себя в мыслях, которые являются предметом проверки. Нельзя было просто искренне поговорить с человеком, спросить, был он в оппозиции или просто колебался. Это можно было сделать, только задавая правильные вопросы на правильном языке. «Мы знаем истину, поскольку мы владеем истинным языком», – как бы утверждала партпровертройка.
Эти проблемы анализа хорошо просматриваются в случае с Филатовым, жестким критиком работы томской партийной организации. Опрос Филатова был хаотичен, сумбурен, лишен всякой системы. В нем сложно найти упорядоченность и ритуальные обмены репликами, столь заметные в других опросах. Случай Филатова дает нам редкую возможность не только всмотреться в контуры дискурса, но и проследить, как инакомыслящие студенты искали для себя хоть какую-то спасительную лазейку.
Филатов был вправе претендовать на самобытность. Он был старше других студентов (39 лет), опытнее в революционных боях, самостоятельнее как революционер. От его пестрой биографии невозможно было просто так отмахнуться.
Мордвин по национальности, Дмитрий Андреевич Филатов родился в крестьянской семье бедняка Саратовской губернии. «Не имел своей избы. Вырыли землянку и в ней жили. Старший брат ходил по миру. В нашей деревне были аграрные волнения, на усмирение которых приходил полк. В 1893 году отец уехал в город с семьей, перебивались случайной работой, [отец] немного сапожничал. Первое время жили на постоялом дворе. Старшие искали заработка. Сестра поступила в прислуги. Родители нанимались на уборку хлеба». Филатов подрос и поступил к кустарю учеником по контракту на пять лет. Учился он немного в Саратове, Тамбове, Покровске. По настоянию семьи продолжил обучение в технологическом железнодорожном училище (с 1905 по 1908 год), что позволило поступить на службу на телеграф. «В 1909 забрали на военную службу. <…> По окончании службы уехал в Уральск, где работал помощником машиниста, токарем. Здесь меня застала империалистическая война». После революции продолжил совмещать образование (вечерние курсы) и труд (помощника мастера), но преобладала партийная работа. В вуз поступил в 1922 году «с заданием от Губкома о пролетаризации вуза». «В 1923 г. командирован на временную работу в Саратовский уком, где работал секретарем партячейки». По освобождении от работы его отправили в Казанский политехнический институт, после закрытия которого перевели в Томск. «В ин[ститу]те нес общественную работу в качестве председателя районного совета безбожников».
Насчет своей революционной деятельности Филатов скромничал: «В [19]17 г. никакого участия не принимал»; «В Красной армии не служил»; «На фронтах не был»[1757]. Но вот что говорилось в его автобиографии об общественно-политической активности: «1918 год – делегат на железнодорожный съезд кооператива от рабочих <…> (Саратов); при осаде здания Советов
- Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин - Публицистика
- Корни сталинского большевизма - Александр Пыжиков - История
- Литературный текст: проблемы и методы исследования. 7. Анализ одного произведения: «Москва-Петушки» Вен. Ерофеева (Сборник научных трудов) - Сборник - Языкознание
- "Фантастика 2024-1" Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Булаев Вадим - Попаданцы
- Как организовать исследовательский проект - Вадим Радаев - Прочая справочная литература