Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф
- Дата:27.10.2025
- Категория: Классическая проза / Поэзия / О войне / Русская классическая проза
- Название: Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы
- Автор: Аттила Йожеф
- Просмотров:0
- Комментариев:0
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
на дереве сердце свое,
Вот так же на дереве родины
я вырезать сердце хотел
для будущих поколений,
как символ свершений и дел.
В краю виноградного сока,
где тихо слагается стих,
я думал, что жизнь свою вырву
из щупальцев подлых интриг.
Для этого я и родился,
я думал: из черного дня,
из топи — на берег зеленый
забросит надежда меня.
Дорога, работа и утро
меня ожидали… Но вдруг
смерч грянул, и все закружилось,
и все разметалось вокруг.
О, день этот, о, этот вечер!
И следующий!.. И мятеж!..
И деревом, вырванным бурей,
качнулся тогда Будапешт.
Где край виноградного сока,
стихи, осень, сердце мое,
я сам… Над судьбою народа
закаркало воронье…
2
Поэт я, любитель метафор.
Но нынче пусть будет мой стих
простым, чтобы слово любое
любой прочитавший постиг.
Я нынче себя обвиняю,
прощенья себе не ищу,
и лезвие стихотворенья
я против себя обращу.
Ведь знала душа, трепетала,
уже понимала тогда,
какая разверзнется пропасть,
какая нагрянет беда.
Взывала душа и стонала.
Зачем же, ее заглуша,
уста говорили иное,
не то, что кричала душа?!
Я принял упрямство за храбрость,
казался мне мужеством страх,
и трусость меня подгоняла…
но вот с автоматом в руках
Уже не бандиты, а Вербёци
навскидку по улицам бьет.
Осенняя жажда убийства!
И этот водоворот
Уже поглотил тело Дожи —
и хочет теперь, как всегда,
руками крестьян и рабочих
сгубить государство труда.
Он сны мои выпил до капли,
хохочет мне прямо в лицо,
пока это время кружится
багровой и желтой пыльцой…
3
За это пускай в мое тело
вонзятся стихи, как ножи:
невысказанными словами
я больше всего согрешил.
Да, горьким мне было ученье…
Отныне и навсегда —
клянусь, лишь душе и рассудку
послушными будут уста.
Перевод В. Корнилова.
Янош Фюлёп
ВДОВЫ
Мы идем по Аллее Героев, вдвоем с матерью, вдовы.
Здесь прохладно, но по сторонам, над могилами, стелется бесцветное марево зноя; памятники — словно застывшие солдаты на нескончаемом параде. Среди них неверными шагами бродит женщина в черном.
Мы уже давно не носим своих черных платьев. На мне костюм цвета яичной скорлупы, мама — в белом. Она из Баната, в тех краях, быть может, и поныне это цвет скорби. Да! Смерть — черная, беспросветная бесконечность. Траур — очищенная выкристаллизованная белизна.
Я люблю эту аллею, она быстроходным судном прорезает кладбище. Порой прикрываю измученные глаза; не шурши сейчас гравий под ногами, меня укачал бы ритм наших шагов. Как хорошо было идти с Ним!.. Меня нес, увлекал Его ритм. Он хвалил мой широкий шаг и не знал, что из нас двоих благодарней я. И девушкой я всегда спешила. Ни одна подруга не поспевала за мной…
Катафалк.
О, он понял Его, создатель этой широкой величественной арки над ступенями, упрямый лоб которой щедро излучает сияние на площадь. Каменные плиты пригнаны плотно, ни одной травинке не пробиться меж ними. Повсюду пенится зелень, но волны цветения разбиваются о край островка, оставляя на нем лишь белые брызги своих солей.
Как любил Он говорить о море! Я готовилась к экзамену по философии и атаковала Его вопросами, не могла понять теории бесконечности, путанных числовых рядов Дюринга. «Бесконечность — противоречие. Ибо создана тем, что имеет конец», — сказал Он. Его высокий лоб выступал в свете настольной лампы. — Подумай только о море. Капля к капле; каждая сама по себе — нечто конечное. Зачерпнешь ладонью — капли по одной скатятся меж пальцев, как бусы. Но миллиарды капель вместе — бесконечное море». И сам того не замечая, он увлекся рассказом о пахнущих солью ветрах, об отдыхающих на суднах перелетных птицах, о коже дельфинов, о песнях портовых грузчиков… Под его слова закружилось в пестрой пляске множество странных воспоминаний, и я совсем забыла об экзаменах. Понятия бесконечности пространства и времени для меня до сих пор ассоциируются с запахом соли, со страниц философских книг до моего слуха доносится крымский галдеж, испанские споры, и все это чуть хрипловатым, Его голосом… О, во что он превратился! В строчки, в распределенные на книжных листах черные строчки!..
Я держусь за руку матери. Моя голова едва достает ей до плеча; она крупная, сильная, в ней и я черпаю силу. Мы одновременно ступаем по каменным плитам, наши каблуки стучат твердо, как у солдат.
Мы идем по аллее, вдвоем с дочерью, вдовы.
Может, сегодня она заплачет? Хоть бы раз заплакала. Нет, молча глотает слезы, и в ней оседает их горечь…
Я всегда легко плакала и так же легко смеялась. Дорогой мой старик так любил во мне эту легкость! Все подшучивал: «Ну, не тебе притворяться». Мы без всего, в одном только платье ехали в Советскую Венгрию, и вся моя блузка была спереди мокра от слез. «О чем ты плачешь? О буржуйской среде?!» Жили-то мы в доме одного директора — конечно, в подвале, и за это на нас лежали все садовые работы. Сад у них был роскошный, и еще более роскошная эксплуатация, к нам тоже проникали ее ароматы… И все равно мне хотелось плакать: наша кровать ведь осталась там, два новых шкафа, посуда. «Все тут, посмотри», — прошептал он и раскрыл передо мной свои ладони. — «Вот этот палец раздобудет шкаф… а этот — два комода… шифоньерку». Каждому пальцу он дал особое задание. Десятому — колыбель.
— А то, что в нее полагается? — Вот я уже и смеялась.
— Для этого есть у меня одиннадцатый…
И все же не удалось мне родить ему мальчика.
Зато зять был у нас за сына. Только одного не умел: причинять, как сыновья, горе — пока не умер. И кажется мне, потеряла я свою кровинку. Порою во сне его вижу, и вроде он сын мне —
- Сказки народов мира - Автор Неизвестен -- Народные сказки - Детский фольклор / Прочее
- Сказки немецких писателей - Новалис - Зарубежные детские книги / Прочее
- Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме - Йожеф Дебрецени - Биографии и Мемуары / Публицистика
- Пути и вехи. Русское литературоведение в двадцатом веке - Димитрий Сегал - Языкознание
- Собирается буря - Уильям Нэйпир - Историческая проза