Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1 - Игал Халфин
- Дата:22.11.2024
- Категория: История / Публицистика
- Название: Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1
- Автор: Игал Халфин
- Просмотров:0
- Комментариев:0
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако в 1928 году партии все же было жаль терять Филатова. Таких нужно было не исключать, а лечить и исправлять. Наши оппозиционеры, как заявил по этому поводу Фельбербаум, «для нас не страшны, так как мы живем в мирной обстановке и пресечь можем во всякое время. Для нас важно уничтожить неправильный взгляд оппозиции и поставить на правильный путь наших сбившихся товарищей»[1784]. И год спустя он же сказал: «Судя по всем материалам, нужны Филатову не организационные выводы, а лечение его вывихов». Это начинание райкома провалилось. «Со своими сомнениями ходил к Зимову, – говорил Филатов, – но он ничего мне не сказал». А вот контрольная комиссия, «уделив мне время, растолковала о моих заблуждениях»[1785]. Филатов отмежевался от оппозиции, «когда ходил к партследователю» (скорее всего, к Тюлькину), «который меня разубедил»[1786].
Непрозрачность для партийной герменевтической оптики и отказ хотя бы от формального признания своей неправоты для партийного собрания были в случае с Филатовым, видимо, гораздо более опасной ситуацией, нежели любой другой тип сопротивления – причем опасным скорее стратегически, чем сиюминутно. Недаром в финале партийцы с явным эмоциональным усилием, в котором есть даже нотки отчаяния, призывали Филатова к «искренности» и требовали от него признания «в последний час». С одной стороны, Филатова буквально не на чем было ловить: все его ответы выглядели абсолютно честными, и предъявить ему что-либо, кроме недоказуемых имеющимися средствами партии сомнений в его честности, было попросту нечего. Даже дружба с Яковлевым и его упрямое оправдание Филатовым не могла быть толком поставлена ему в вину: формально на тот момент Яковлев находился под следствием, но не был осужден, возможность ошибки партия, как и Филатов, отрицать не могли, хотя партия, в сущности, уже двигалась к прямому тезису о своей непогрешимости как коллективной сущности. С другой стороны, Филатов, объект партийного исследования, выглядел так, будто имел две природы – все его действия должны были удовлетворительно вписываться в определение нормального большевика по содержанию (в конце концов, готовность к жестким, вплоть до расстрела, действиям против оппозиции чего-то да должно было стоить!), и в это же время по форме (голосования за оппозицию, частные мнения о членах ЦК, особые мнения и акценты по важнейшим вопросам) был очевидным сторонником оппозиции, во всяком случае – не отличимым от нее внешне. Термин «двоякомыслие», встречающийся и в заявлениях Филатова, и в характеристиках его партийными следователями, звучал как герменевтическая катастрофа: если инструментарий партии по выявлению оппозиционных настроений был действительно универсален и эффективен, то никакого «двоякомыслия» не было и быть не могло в принципе: невозможно было иметь две классовых природы одновременно.
Крайне заманчиво было бы объяснить казус Филатова его персональными и культурными особенностями. Через 50-60 лет вопрос был бы решен, видимо, именно так – Филатов мордвин, представитель другой, нежели большинство его оппонентов, культуры, для финно-угорских народов такого рода логика, как была предъявлена на опросах Филатовым, естественна. Однако для 1920‑х такой подход был очевидно невозможен: большевистская идентичность обязана была отменять национальную полностью. Пока речь шла не о культурах имперско-советской окраины – туркмен, ненец, чеченец были бы легко поняты как носители «отсталого» национального мировоззрения. Но народности Поволжья имели статус пограничный – городской партиец-мордвин не мог отличаться по мировоззрению от городского партийца-русского. По отношению к Филатову применили другой трюк. Перед ним по существу капитулировали, объявив ему, что исключают его из партии без твердых доказательств его оппозиционности, просто на основании того, что его природа не может быть точно определена герменевтическими практиками ВКП(б). Для отказа вступления в партию этого, может быть, было бы достаточно – а вот для исключения из партии крайне сомнительно. Недаром эпопея с Филатовым на последующем этапе содержала глухой эпизод «переубеждения» его партследователем: каким способом и в чем был переубежден Филатов, нам не рассказывают, но выглядит это как запоздалая победа партии над оппозиционером, который был «скрытым» (на этом этапе развития партийной герменевтики «скрытый оппозиционер» стал оксюмороном, «скрытость» как раз и означала сбой в работе категориального аппарата, личность партийца, прошедшего процедуру классификации, не могла остаться «скрытой»), но теперь стал «бывшим» – объективно подтвердив этим, что ранее был настоящим.
Если «путаника» типа Филатова исключили, то чего мог ожидать Григорий Рафаилович Николаев, один из самых отъявленных оппозиционеров в институте? Николаев знал, что отношение к нему будет как к зачинщику: все помнили, что, если бы не прямое вмешательство райкома, Николаев сместил бы Кликунова с места лидера парторганизации на ключевом партсобрании института.
В начале опроса Николаева спрашивали о социальном происхождении:
Вопрос: Из какой семьи ты происходишь?
Ответ: Я рос сиротой между двумя бабушками. Одна мещанка (жена сельского писаря), а другая крестьянка. Отец был сельским писарем.
Все подробности можно было узнать из его автобиографии. Николаев родился в сентябре 1901 года, то есть на момент опроса ему было 27 лет. «Происходил из семьи сельского интеллигента, дед и отец – сельские писаря». Отец был призван в армию, когда Николаев был ребенком, и пропал без вести на Русско-японской войне. Мать, «крестьянка-беднячка», работала прислугой, а в 1907 году вышла замуж за бедного крестьянина. В 1911 году мать умерла, и «отчим отдал меня на постоялый двор, где кипятил самовар, мыл посуду и т. д.» После переезда в Красноярск в 1914 году Николаев служил в лавке купца, а зимой начал учиться в учительской семинарии. «Я был зачислен на стипендию как сирота военного служащего. В 1917 году, летом, работал писцом в Окружном суде»[1787].
Революцию Николаев «принял нутром». В начале 1918 года записался в красногвардейский отряд. «Законченных убеждений у меня в то время не было, но тогда шли все рабочие ж. д., я пошел вместе с ними». В красном отряде был «на станции [нрзб.]венной, где нас разбили, я попал в плен к Колчаку». Николаева отпустили, но ему было совестно, так как он «оставил где-то тысячу рабочих красногвардейцев белым на милость. <…> Такое количество пленных чехи не могли расстрелять, тогда было расстреляно 12 человек и один помилован. Репрессиям подвергались только те, на кого имелись доносы, а остальная масса пленных была распущена». По приезде в Красноярск Николаев стал работать на материальном складе, но был уволен «за принадлежность к красной гвардии». Ему удалось вернуться в учительскую семинарию. «В то время в семинарии билась политическая жизнь, под защиту меня взяли ребята, теперь коммунисты…».
Тут начинается трудный период в жизни Николаева и скользкое место в его автобиографии. С августа по декабрь 1919
- Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин - Публицистика
- Корни сталинского большевизма - Александр Пыжиков - История
- Литературный текст: проблемы и методы исследования. 7. Анализ одного произведения: «Москва-Петушки» Вен. Ерофеева (Сборник научных трудов) - Сборник - Языкознание
- "Фантастика 2024-1" Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Булаев Вадим - Попаданцы
- Как организовать исследовательский проект - Вадим Радаев - Прочая справочная литература