Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1 - Игал Халфин
- Дата:22.11.2024
- Категория: История / Публицистика
- Название: Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1
- Автор: Игал Халфин
- Просмотров:0
- Комментариев:0
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И после добавочных вопросов: «Я ничего не знаю, а о себе скажу, что работы я никакой не вел, и связи мне никакой не нужно».
Если бы не вышерассмотренный опрос Дины Константиновны Знаменской в Москве, мы могли бы подумать, что Самарец напустил на себя непонимающий вид от страха и жути. Но мы знаем, что притворяться простофилей было продуманной стратегией защиты. Подследственный «включал дурика» не с тем, чтобы свидетельствовать о себе, а чтобы высмеять сам ритуал следствия – возможно, поскольку знал, что его спрашивает партийный следователь, а не сотрудник ГПУ. Сотрудник «органов» мог бы спрашивать о преступлениях, но партийный товарищ имел право только на выяснение политической позиции опрашиваемого (а не допрашиваемого), и к тому же был всего лишь политическом оппонентом. «Теперь письмо Залуцкому кто писал?» – спросил следователь с максимальной серьезностью, но тон разговора никак не менялся. «Я не знаю, о каком письме вы говорите», – услышал он в ответ. Ему пришлось растолковывать очевидное: «О том письме, где Залуцкий указал, что отошел от оппозиции».
Несколько неожиданно Самарец согласился поддержать тему разговора. «Это письмо писал Лукин. Там говорилось о нырянии молодежи. О теории ныряния, что это за теория, кто ее поймет, трудно сказать, ибо не каждый знает, что это за теория. <…> Для того чтобы можно было бы распространить это письмо, нужно было бы его яснее написать, а в особенности теорию ныряния». Точного содержания письма мы не знаем, но под вопросом было поведение комсомольцев, которые полутора годами ранее выступили против ЦК, а теперь не знали, к какому лагерю примкнуть. Строя мину Иванушки-дурачка, Самарец все же что-то вспомнить был готов: «Я прочитал письмо и дал свое заключение, что его посылать не следует. Я возражал по поводу заявления, что у меня создается некоторое впечатление, что этим письмом выражается подхалимство по отношению к партии, и я выразил свое недовольство. <…> Лукин со мной согласился и письма не послал. <…> Я настаивал не посылать письмо, говорил, что, если пошлем, будут обвинять в фракционной работе. На этом дело закончилось».
В какие-то моменты Самарец говорил принципиально, не скрывая, что он и партследователь находятся по разные стороны баррикад. Требование открыть дискуссию месяца за три до съезда было связано с авторитарным поведением Московского комитета, «который выставил Зиновьева из ЦК и не дал ему говорить. Я считал, что это нужно, дабы можно было выговориться. И вопрос должен быть обсужден справедливо. А вы нам не даете говорить, травите нас. <…> Мне говорят, что оппозиция неправильно делает, за это нужно бить. Я не знаю, нужно ли бить за это, но у меня есть глаза, но говорю, что считаю более всего правильным». Самарец просто внес свою лепту в партийное дело, как это требовалось от любого коммуниста. Тем более, отмечал Завицкий. – «Мало ли что сделали, но такую постановку, которая была на квартире у Ганничева – это никуда не годится». Настоящий большевик ставил партию выше друзей. «Мы ждем от вас помощи». Но Самарец не соглашался на предательство: «При всем моем желании я не могу <…> сказать больше того, что уже сказал, не хочу быть для товарищей подклепкой». Такое не нужно именно ради общего дела большевиков, «это вредно для партии. <…> Я сказал, что знаю, а вы требуете большего, это есть подклепка». Протокол прерывается на угрожающей реплике Завицкого: «Нет, у меня создается мнение, что вы неискренне говорите, но уверяю вас, мы узнаем больше, чем думаете»[912].
Декадой позже, 30 июня 1927 года, при опросе Самарца в партколлегии Харьковской окружной контрольной комиссии следователь Невский активно использовал стенограмму вышеприведенной «беседы». Самарец негодовал, протестовал, отрицал свои слова. «Цитируемые тов. Невским некоторые места неправленой стенограммы, в которых в качестве моих ответов на вопросы тов. Завицкого приводятся выражения, говорящие, что на квартире тов. Ханика был некий Миклер, что я знаю комсомолку Любу и другие, – не являются моими словами». Только 7 сентября Самарец впервые получил возможность ознакомиться с расшифровкой стенограммы. «При попытке исправлять на месте данную мне стенограмму тов. Невский предложил мне никаких исправлений на данном мне экземпляре не делать, другого экземпляра для производства исправлений не дал, сославшись на его отсутствие, и предложил сделать себе на отдельном листе выписки из стенограммы, с тем чтобы предоставить необходимые исправления. Несмотря на такой необычный и нецелесообразный порядок, я попытался его применить. Однако после ознакомления с стенограммой я убедился в невозможности таким образом скольконибудь удовлетворительно исправить ее вследствие того, что стенограмма очень сильно переврана, имеется ряд пропусков, совершенно извращающих смысл дальнейших вопросов и ответов, ряд мест представляет очевидный абсурд, а также записаны слова и выражения, мною не говорившиеся». Самарец несколько раз приходил в Харьковскую окружную контрольную комиссию, с тем чтобы обеспечить возможность «удовлетворительного исправления стенограммы, чего, однако, не мог добиться вплоть до отсылки материала в ЦКК. <…> Вследствие этого я категорически протестую против такого нарушения элементарных прав обвиняемых членов партии и снимаю всякую ответственность за стенограмму в настоящем ее виде». Многое тут, по мнению Самарца, являлось «совершенно недопустимым извращением»[913].
Спор о «правке стенограммы» показывает, что Самарец был хорошо знаком с практикой работы высших партийных органов. Обязательная правка и редактура автором официального выступления его стенографированных и позже расшифрованных устных речей были нормой для крупных партийных конференций с их дорогостоящим штатом стенографисток и машинисток (чисто женская профессия в этот период). В данном случае все комически серьезно: рядовой партиец, требующий официальной правки стенограммы неофициальной беседы со следователем контрольной комиссии, явно играл в Молотова или Ярославского, выступавшего на партийном съезде. Не удивительно раздражение Завицкого: вот тоже нашелся партийный вождь!
Тем временем в контрольную комиссию сыпались доносы на Самарца. Вырисовывался образ недовольного, обозленного большевика-диссидента. «На собрания не приходил, мотивируя это „работой в полку“». Когда все-таки появлялся, не голосовал ни за, ни против, с места заявлял: «Самарец воздержался». Отмечал, что «мы слишком завязли в будничных делах» и в партии есть «национальная ограниченность». «В личной жизни замкнут», но дружит с сыном торговца из Херсона, военным инструктором из сторонников Троцкого, Гдалем Вольковичем Портным. В контрольную комиссию поступали возмущения: «Самарец и Портной в дивизии ведут ожесточенную работу по дискредитации линии
- Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин - Публицистика
- Корни сталинского большевизма - Александр Пыжиков - История
- Литературный текст: проблемы и методы исследования. 7. Анализ одного произведения: «Москва-Петушки» Вен. Ерофеева (Сборник научных трудов) - Сборник - Языкознание
- "Фантастика 2024-1" Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Булаев Вадим - Попаданцы
- Как организовать исследовательский проект - Вадим Радаев - Прочая справочная литература