Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф
- Дата:27.10.2025
- Категория: Классическая проза / Поэзия / О войне / Русская классическая проза
- Название: Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы
- Автор: Аттила Йожеф
- Просмотров:0
- Комментариев:0
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перевод Т. Воронкиной.
Кальман Шандор
НЕОБЫЧНАЯ ИСТОРИЯ, ПРИКЛЮЧИВШАЯСЯ С ЙОЖЕФОМ ШЛАРКО, СТОЛЯРОМ-МОДЕЛЬЩИКОМ НА ПЕНСИИ
1
— А возглавляет их его благородие кровожадный Бринзей. Сало жареное есть будешь? — спрашивала сына в половине седьмого утра шестого ноября 1956 года в маленьком задунайском городке вдова Ференца Шларко, 82-летняя бывшая акушерка, а ныне домашний тиран.
— Отдайте мои очки! — ответил, отодвинув чашку, ее сын Йожеф Шларко, 64-летний столяр-модельщик на пенсии. — Куда вы их спрятали?
— Соседка Штупак говорит, что это совсем особые хулиганы. Они спустились ночью с Баконьских гор на мотоциклах. И тоже все время распевают гимн.
За завтраком сидели трое. В углу около зеленой изразцовой печки мигала на полке лампада, установленная в толстом стакане и зажженная по случаю печальной годовщины, которая отмечалась в семье накануне. Над лампадой на стене висела фотография погибшего мужа хозяйки. С фотографии смотрел мужчина средних лет, стриженный ежиком. Вчера минуло тридцать семь лет, как он был казнен перед зданием сельской управы по приказу графа Германа Шальма за то, что был большевиком.
На улице моросил осенний дождь, а здесь, в комнате, плыли запахи золотистого чая. Семилетняя курносая правнучка старой Шларко, Илике, болтала ногами и, громко чавкая, уплетала хлеб со сливовым вареньем. По лицу ее протянулись красные усы.
На лбу столяра-модельщика уже выступила испарина.
— В Пеште образовано новое правительство, — сказал он. — Вы ведь слышали об этом собственными ушами! Мама…
— А тебе что до этого? — отрезала бывшая акушерка. — Пешт далеко. Опять надают тебе пощечин!
— Неужто вы не понимаете? — с ожесточением прокричал сын. — Где мои очки? Ведь это коммунисты! Я должен пойти на завод!
— Не кричи, — ответила вдова Шларко, — не глухая. Если страна опять в их руках, тогда почему продолжается забастовка. И стреляют еще!
Стенные часы издали свое «ку-ку!» Столяр-модельщик раздраженно теребил длинные седые усы. «Ой-ой, начинает сердиться! — подумала наблюдательная старуха. — Такое с ним редко бывает».
Наступила короткая тишина.
— Какая же вы пролетарка? — спросил сын теперь уже зловеще тихо, голос его дрожал. — Ну что же, мне так и идти без очков?
Курносая девчурка перестала чавкать.
— Бабушка заперла их в шкаф, — предательски доложила она, не отрываясь от своего хлеба с вареньем. — Рядом с леденцами.
Бывшая акушерка поставила на стол чашку с чаем.
— Кто ты такой? Одноглазый пенсионер? — спросила она тихонько, а сердце ее чуть не разрывалось от жалости. — Ну что тебе нужно на заводе? Кто там станет тебя слушать? Хочешь, чтобы тебя опять выпроводили да еще намяли бока, как в четверг из-за красной звезды? Ты ведь инвалид сынок, почти слепой… Как вспомню о твоем бедном отце…
Она повела рукой в сторону лампады, мерцавшей в углу. Слышалось лишь тикание часов. Старая женщина проглотила слезы и добавила:
— Я боюсь, сынок. Очень уж ты упрям. Ночью еще стреляли, теперь опять вешать начнут, как позавчера… И как осенью в девятнадцатом…
Золотоволосая девчонка подпрыгнула вдруг на стуле.
— Вешать! — воскликнула она и радостно захлопала в ладоши. — Хулиганы! Пиф! Та-та-та!
Старики смотрели, разинув рты.
— Вот видишь, какие настали времена! Пресвятая дева, помоги нам! — произнесла старая женщина и, охваченная страданием, не сознавая, что делает, поднесла ко рту бутылку с ромом. Но тут Йожеф Шларко, долгие годы подобно ягненку терпевший все причуды своей старой матери, выхватил бутылку из ее рук. Он помедлил какое-то мгновение, размышляя, не разбить ли бутылку об пол, но потом одумался, поднес ее ко рту и осушил одним глотком, — а было там, наверное, грамм сто пятьдесят. Выпил и даже не крякнул. И что было силы швырнул бутылку об пол. Она разлетелась вдребезги.
— Уже четыре года, как ты не пьешь! А давление?! Господи, ты с ума сошел, Йожи! — прокричала старуха тонким голосом.
— Сами вы с ума сошли, мамаша, — ответил столяр-модельщик.
— Сами вы с ума сошли, мамаша, — как попугай повторила курносая девчонка.
Тут вдова Шларко разразилась горькими слезами.
— Меня и так все время ревматизм мучает, — жаловалась она, потирая колени, и минуты две рыдала, уткнувшись в ладонь сына, которую тот безжалостно протянул ей под нос, требуя ключ от шкафа. В конце концов она все-таки достала ключ из кармана фартука. Столяр распрямился, повозился у шкафа и затем, как-то молодцевато вышагивая после непривычного рома, вышел на улицу, туда, где еще хозяйничали контрреволюционеры. Он не обманывал себя — знал, что путь предстоит нелегкий. («Но, может, и мое слово еще кое-что значит, — думал он. — Сперва нужно созвать уполномоченных… и тогда начнем…»)
В дверях он еще раз оглянулся. Затухающая лампада вспыхнула ярче, осветив портрет того, кто когда-то был членом Директории. Курносая девчурка, громко ревя, стояла перед бабушкой и гладила ее лицо измазанными вареньем ручонками. Здоровая кость — срастется! — сказал тогда, как позже выяснилось, с не совсем оправданным оптимизмом и не совсем подходяще к сложившемуся положению Йожеф Шларко. Он махнул еще вдобавок рукой и вышел под накрапывающий дождь.
2
Моросил дождь, на колокольне пробило семь, мокро блестели базальтовые плиты тротуара улицы Тулипан. Йожеф Шларко, столяр-модельщик на пенсии, с упрямым выражением лица направлялся в это свинцовое утро во вторник к Чугунолитейному заводу.
В 1952 году, после смерти единственной дочери, у него произошла закупорка сосудов левого глаза. После полугода безуспешного лечения глаз был удален в Первой хирургической клинике, что на улице Иллеш в Будапеште. В больнице на соседней с ним кровати лежал журналист с гнойными больными глазами. Журналист тоже очень горевал, но только печалился он о самом себе. Его бросила возлюбленная. Каждый день он писал стихи: весьма розовые, но сочинял он их с выражением глубочайшего траура на лице. Шларко еще и утешал журналиста! А ведь самому ему было тяжело. По ночам Шларко вспоминал кисловатый запах стружки, шероховатую на ощупь наждачную бумагу, визжащие рубанки да бурлящий на огне клей также, как этот сочинявший розовенькие стишки журналист с гнойными глазами и отсутствующим лицом вспоминал в минуты раздумий о своей несчастной любви.
— Что ж, не стоит огорчаться, — сказал как-то Шларко. — Жизнь… Молодой человек махнул рукой.
— Какую это жизнь вы имеете в виду, уважаемый товарищ? — спросил он.
Шларко ответил не сразу, он думал о своей матери, о маленькой полусиротке-внучке и о своей умершей дочери, но прежде всего о цехе, где его очень ждут. Ждут доски гладкой, без сучков липы и крепкого граба, замысловатого длинноволокнистого ясеня, легко поддающейся резцу, но занозистой коварной ели, ждут банки с
- Сказки народов мира - Автор Неизвестен -- Народные сказки - Детский фольклор / Прочее
- Сказки немецких писателей - Новалис - Зарубежные детские книги / Прочее
- Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме - Йожеф Дебрецени - Биографии и Мемуары / Публицистика
- Пути и вехи. Русское литературоведение в двадцатом веке - Димитрий Сегал - Языкознание
- Собирается буря - Уильям Нэйпир - Историческая проза