Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны - Яков Гордин
- Дата:30.10.2024
- Категория: Документальные книги / Публицистика
- Название: Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны
- Автор: Яков Гордин
- Просмотров:0
- Комментариев:0
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этот «алчный грех» не надо отождествлять с событиями внешними – с преследованиями цензуры, полицейской слежкой, нуждой. О таких – внешних – вещах Пушкин писал иначе. Страшное это четверостишие говорит о муках внутренних, муках душевных. Оно говорит о том тупике, который он осознал в страшные месяцы второй половины 1836 года.
Это осознание завершилось в августе.
5 июля он написал стихотворение «Из Пиндемонти». Это не перевод и не переложение. Это совершенно оригинальное стихотворение. Ссылка на итальянского поэта сделана для цензуры.
Не дорого ценю я громкие права,От коих не одна кружится голова.Я не ропщу о том, что отказали богиМне в сладкой участи оспоривать налогиИли мешать царям друг с другом воевать;И мало горя мне, свободно ли печатьМорочит олухов, иль чуткая цензураВ журнальных замыслах стесняет балагура.Все это, видите ль, слова, слова, слова.Иные, лучшие мне дороги права;Иная, лучшая потребна мне свобода:Зависеть от царя, зависеть от народа –Не все ли нам равно? Бог с ними.НикомуОтчета не давать, себе лишь самомуСлужить и угождать; для власти, для ливреиНе гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;По прихоти своей скитаться здесь и там,Дивясь божественным природы красотам,И пред созданьями искусств и вдохновеньяТрепеща радостно в восторгах умиленья,Вот счастье! вот права…
Это отказ от своих государственных замыслов. От своего плана. «…Для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов…» Ливрея здесь – отнюдь не камер-юнкерский мундир, которого Пушкин не домогался и ради которого помыслов не гнул. Тем более не было связано камер-юнкерство с властью. Нет, речь тут идет о прежних мечтах, мечтах 1831 года, с которых все началось. Мечтах о положении историографа-советчика, человека, направляющего действия императора. Ливрея – мундир официального историографа, власть – влияние мудреца на властителя.
А позитивная, так сказать, декларация
По прихоти своей скитаться здесь и там,Дивясь божественным природы красотам… –
это программа ухода – вспомним «Странника», – ухода от деятельности, направленной на внешний мир. Это программа «юноши, читающего книгу». Мотив ухода нарастал.
22 июля были написаны «Отцы пустынники».
Владыко дней моих! дух праздности унылой,Любоначалия, змеи сокрытой сей,И празднословия не дай душе моей.Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,Да брат мой от меня не примет осужденья,И дух смирения, терпения, любвиИ целомудрия мне в сердце оживи.
Любоначалие – властолюбие. От властолюбия, празднословия, обличения он старался отделиться. Так он трактовал свою деятельность.
Мотив ухода от деятельности перерастал в мотив ухода из жизни.
14 августа он написал «Когда за городом, задумчив, я брожу…»
Но как же любо мнеОсеннею порой, в вечерней тишине,В деревне посещать кладбище родовое,Где дремлют мертвые в торжественном покое.Там неукрашенным могилам есть простор;К ним ночью темною не лезет бледный вор;Близ камней вековых, покрытых желтым мохом,Проходит селянин с молитвой и со вздохом;На месте праздных урн и мелких пирамид,Безносых гениев, растрепанных харитСтоит широко дуб над важными гробами,Колеблясь и шумя…
21 августа он написал «Памятник».
В «Памятнике» он говорит о себе только как о поэте. Только поэтические труды ставит он себе в вечную заслугу. От себя как мыслителя политического, как деятеля государственного он отвернулся. Ибо все изменило ему, кроме поэзии.
С тоской смотрел он вокруг.
19 октября 1836 года он писал Чаадаеву:
«Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблен ‹…› Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние».
Но все было не просто. В том же письме писал он о грандиозности русской истории и преданности своей этой истории, истории его предков. Более того, он и в настоящем России старался увидеть черты обнадеживающие.
Совершенное отчаяние было для него невозможно.
Он отрекался в стихах от своей деятельности. И продолжал ее. Не столь интенсивно, как прежде, но продолжал.
В отличие от русского общества он не забывал свой долг.
Понимая безнадежность борьбы, он боролся до конца.
А давление враждебного мира становилось нестерпимым.
Подходили ноябрьские дни 1836 года. Начиналось физическое разрешение той духовной драмы, которая разыгрывалась с 1831 года.
9В литературе он победил. Он победил императора с его армией и флотом. Он победил Бенкендорфа с его агентами. Он победил Булгарина с его могучей пошлостью. Он победил недоверие и непонимание друзей. Он победил свой «слепой и буйный век».
Он все это понимал. Свидетельством тому – «Памятник».
Для нас он – абсолютный победитель.
А для него самого?
Перед ним лежала Россия, ввергнутая в темноту и страдание. И уязвленная этим страданием душа его не знала покоя.
Ему не довольно было грядущей славы в веках. Ему необходимо было помочь этой несчастной стране немедленно. Он стал политиком, историком, проповедником.
Что произошло в уме и душе его за те шесть лет, что жил он новой жизнью? За те шесть лет, что вел он жизнь человека семейного и не только уже поэта, но историка и государственного мыслителя?
Заговор, на который уповали друзья его молодости, он отверг, как благородное заблуждение, не соотнесенное с реальным движением вещей и способное принести России только вред, ожесточая власть и увлекая молодые умы на путь несбыточных мечтаний.
Народное возмущение, справедливое по силе тягот и притеснений, он рассмотрел, взвесил и осудил как бессмысленное в своей неразборчивой жестокости, как бессмысленное в своем конечном бессилии и неумении победить.
Он поверил было в молодого царя – решительного, полного сил, даже с некоторой замашкой благородства, которое должно было в нем развить. Он поверил, что можно разумными советами и примерами направить царя на разумный путь и сделать его орудием просвещения и форм. Он поверил было, что из молодого дивизионного генерала может вырасти государь под стать Петру. Но царь оказался заурядным деспотом с повадками развратника.
Он поверил, что царь смягчился сердцем и вернет его друзей, без которых трудно было направлять Россию на путь просвещения и разумной свободы. Несколько раз надежда эта пропадала и снова появлялась в нем. Но царь оказался бессмысленно злопамятен, и благороднейшие умы страны были обречены на бездействие.
Он убедил себя, что если представить России идеал правителя и правления, то пораженное общество задумается над пороками своими и своих властителей. Но, рассмотрев как беспристрастный и глубокий историк характер и поступки Петра Великого, он не увидел в нем убеждающего примера, найти который надеялся. Он три года неустанно трудился – долги росли, заботы умножались – и, представив себе, наконец, создание свое в деталях, подробностях и общем смысле, он понял, что готов создать правдивую и важную по мыслям историю удивительного царствования, но предложить его России как непобедимый пример он не может. Да и то, что может он рассказать публике, не пропустит цензура.
В дни своей молодости он с надеждой смотрел на Европу. Европейские революции не только волновали кровь, они указывали путь к свободе. Но теперь, зрелым умом оценив происходящее, он сказал себе, что европейские движения чужды ему и для России непригодны.
Ему не удалось совершить задуманное. Он не смог указать России путь к просвещению и разумному счастливому устройству.
За шесть лет трудов и размышлений друзья перестали понимать его, публика перестала в него верить.
Когда он был уже мертв, Вяземский написал:
«Пушкин не был понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти…»
Он погиб не просто в борьбе с самодержавием и «светской чернью».
Он погиб в борьбе с русской историей, ход которой он пытался изменить.
Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой…
Он был первым в этом ряду подвижников.
1973Часть вторая. Действующие лица
Пасынок империи
Едкий и проницательный Ермолов, будучи в отставке, говорил о кадровой политике Николая I, что, назначая кого-либо на ответственный пост, император неизменно ошибался, ни единого раза не сделал точного выбора. В этом не совсем справедливом пассаже тем не менее есть смысл, далеко выводящий за пределы взаимоотношений императора и опального, обиженного генерала.
- Русские народные загадки Пермского края - Александр Черных - История
- Деньги делают деньги. От зарплаты до финансовой свободы - Дмитрий Алексеевич Лебедев - Финансы
- Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка личности и творчества - Т. Толычова - Биографии и Мемуары
- Теплоход "Иосиф Бродский" - Александр Проханов - Современная проза
- Правонарушения в финансовой сфере России. Угрозы финансовой безопасности и пути противодействия - Елена Кондрат - Юриспруденция