Перехваченные письма - Анатолий Вишневский
- Дата:29.08.2024
- Категория: Документальные книги / Биографии и Мемуары
- Название: Перехваченные письма
- Автор: Анатолий Вишневский
- Год: 2008
- Просмотров:0
- Комментариев:0
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Раз, 6 июня, в воскресенье, выехал поездом (взяв велосипед) в Beaumont-le-Roger один, давно мечтал о деревенском рае — но все собрания, завтраки… Уже в Evreux, откуда ехал на велосипеде, начался дождь и лил почти без перерыва. Осмотрел развалины аббатства и засел у плиты на кухне трактира. Дверь на двор была отворена, там куры под дождем, девочка с зонтом бегает в погреб за бутылками сидра, вдали лес на холме, вокруг кабацкие разговоры: «Без табака я — ноль, после первой лишь трубки становлюсь человеком»… И так до вечера. Записываю это потому, что тут, единственная во всей тетради, вкралась запись, по-видимому, вздох из глубины, и к тому же ритмичная: «Что ж не идет священник наш?» (Разрываю и выбрасываю эту тетрадь).
…Да, и все это красовалось на фоне самой великолепной иронии и на пороге сознания мерещилось, что нет де ничего серьезного в жизни и что чудо спасения ни для кого не возможно. Все притворяются, в том числе и те, кто отдает душу свою за други своя. Евангелие — самая ловкая из книг. Главное — тишина и спокойствие.
Дина[279] ввела меня в круг людей, которых нельзя было провести на сухости и где отсутствие души, подобно гофмановским персонажам, потерявшим тень[280], мне приходилось скрывать как позор (в полку и в ложах, где разговоры обрывались на границе неприличного, то есть чувств, это свойство ценилось; жизнь на людях требует замены нежной чувствительности осторожной сухостью, а души — сатанинской подделкой под душу).
Дина хотела дать мне все; дала мне понимание, а я ее старался портить. Она тоже от меня стала заражаться сухостью, под конец притупила свою горячность, чуть замкнулась. Наши разговоры после первых двух лет стали вянуть, а когда появились дети, и совсем прекратились. Как будто человеческое я переложил на детей: я дал их тебе — вот тебе теплота, а мне не мешай читать отцов церкви и Рембо — и еще La Nuit Obscure. А Дина как будто пугалась: хорошо ли это мое чтение? Ведь это она сама мне дала эти книги — до нее я парил во второй части Фауста. Но она не говорила, что любовь не есть тема для чтения и писания, — до последнего лета своей жизни, когда за несколько недель до смерти вдруг стала пытаться тащить меня за уши из новых формул, которые я прочел и надстроил за восемь лет жизни около нее.
Итак, в чем же разница между мной до Дины и теперь. Я ведь никогда не думал и даже не говорил, что Евангелие — это самая ловкая книга, но я думал, что в этом мире, где царствует сексуальный огонь, не может возгореться другая любовь, кроме эгоистической. И потому, дабы сделать жизнь сносной, все условились притворяться, что Любовь все же прячется где-то на Земле, и даже — кто знает? — быть может и совсем недалеко за ней идти, она в сердце того, кто с вами сейчас разговаривает!
Об Евангелии я думал, что исполнить его нельзя на Земле, да не для того оно и написано, а надо приспособить его к жизни, что и сделала церковь, а лучшее в Евангелии — это последние страницы (после воскресения), где все встречаются уже вне Земли, в чудных сумерках астрального Израиля, где нет страстей, — там Евангелие впервые осуществимо.
Дина показала мне первая, что и в нашем мире бывает, хоть и очень редко, Любовь, которая сильнее сексуальных и прочих огней и не защищает от боли, наоборот.
* * *В конце того же 31 года я прочел в Последних новостях одно стихотворение, перечел его несколько раз и запомнил наизусть.
Мальчик смотрит, белый пароходикУплывает вдаль по горизонту,Несмотря на ясную погоду,Раскрывая дыма черный зонтик…
и так далее…
Свободные вихри, ветер цыганский, щемящий, и еще какая-то совсем новая, неизвестно откуда задувшая астральная метель. Скоро удалось познакомиться с Поплавским. (Я искал тогда молодых людей для новой ложи «Гамаюн», но Поплавского так и не удалось туда ввести — нервный, огненный, оборванный поэт декадентских стихов, он оказался тем камнем, который отвергли строители, и это был единственный — из нескольких десятков — случай, что отказали моему кандидату).
Он познакомил меня с Диной, представив ее в качестве знатока карт Таро, и пригласил посетить организованное им религиозно-философское общество молодых. В назначенный вечер я покинул посредине нашу «агапу» (где еды иногда недоставало, но вина было всегда вдоволь) и, не слушая уговоров Мишки не ездить к детям, поехал на велосипеде под дождем из Auteuil в переулки Пантеона. Помню тот нехолодный январский дождь, не слишком яркие огни переулков и себя в непромокае.
Собрание, куда я ехал, меня мало интересовало, я предполагал извлечь оттуда новых «профанов» для лож Леонтия Дмитриевича. Это была моя слава и редкий талант — доставать их. Уже у дома я обнаружил, что забыл фамилию русско-еврейского дантиста, на квартире коего происходило собрание; консьержка заявила, что никаких дантистов в ее доме нет. Надо было вернуться заканчивать агапу, но, не зная зачем, я решил попытаться, вопреки всему. Собрав горсть мелких камней, бросил их в стекло одного из многих окон, кажется, в третий этаж, где за занавесью виднелся свет лампы. Лишь после второй попытки окно отворилось, и кто-то сошел за мной.
Я вошел с видом Ставрогина, явившегося на совещание гимназистов. Дина сидела чуть в стороне от остальных и что-то говорила. У нее огромные глаза, широкое бледное лицо монгольского типа, густые черные волосы, уже седеющие, несмотря на 24 года. Она посмотрела на меня, и я поразился выражению ее взгляда: он был внимательный и удивительно веселый. Она как бы прощала мои грехи: участие в войне, в ложах и то, что я пришел в возбуждении алкоголя. Я боялся, что другие заметят мое состояние и, не пошатнувшись, сел на стул. Все в комнате были лет на 10–15 моложе меня. От одного или двух исходили флюиды недоброжелательства к моей персоне. Дина говорила о том, что христианство за две тысячи лет своего существования не смогло победить дурное начало в природе человека, до сих пор царит недружелюбие, насилие, война. Почему это? Значит ли это, что грех всемогущ или же христианство не так сильно, как казалось вначале?
Я прислушивался, и все это мне не нравилось. Во-первых, все это не ново, давно сказано, и опровергнуто, и еще раз сказано и т.д. Затем, эта молодежь, хотя и не проделала моего опыта войны, все же читала книги и должна знать, что христианство на земле — это церковь, то есть, что Евангелие надо читать как бы из алтаря, сквозь цветные стекла витражей. Заповеди Божии должны светить как солнечные лучи под куполом храма, о них нужно много думать, восхищаться ими, писать на темы их иконы и еще книги, готовиться осуществить их в раю, но не пытаться наивно, как Толстой, исполнить их здесь, иначе еще хуже нагрешишь и напутаешь, перестанешь защищать Евангелие, отдашь его на сожжение коммунистам… Надо, думал я тогда, честно принять компромисс. Почти все святые жили в компромиссе… Я уже знал, что Дина ходит в церковь, следовательно, с ней можно говорить серьезно, и когда все вышли на улицу, где дождь прекратился, пошел проводить ее и объяснить ей ее ошибку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});- История Российская. Часть 5 - Василий Татищев - Древнерусская литература
- От Батыя до Ивана Грозного. История Российская во всей ее полноте - Василий Татищев - История
- Русская канарейка. Блудный сын - Дина Рубина - Русская современная проза
- Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936 - Максим Горький - Русская классическая проза
- Стихотворения - Борис Пастернак - Поэзия