Записная книжка Музиля - Бора Чосич
- Дата:08.09.2024
- Категория: Проза / Современная проза
- Название: Записная книжка Музиля
- Автор: Бора Чосич
- Просмотров:0
- Комментариев:0
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Брата Джойса звали Станислав, его имя прославилось благодаря переписке братьев, а одного из сыновей Джойса назвали Джорджио, отчего и появился Джорджио, брат моего Музиля из Триеста, которого я поселил там в 1912 году, равно как и себя, реального, в 1988 году, во время написания «Записной книжки», поселил в Ровине. (Кстати, у Роберта Музиля был племянник, носивший ту же фамилию, звали его Бартоломео, только он работал поваром в семье богачей, проживавших в Ровине на Пунта Коренте.) Я, «безбратный», да и не особо желающий иметь брата, захотел одарить писателя Музиля настоящим братом, нечто вроде позитивного антипода, и долго размышлял, каким он должен быть, пока во время поездки в Загреб не увидел в доме своих друзей давнего знакомого, стоящего у косяка, и так, стоючи, поедающего суп. Его, похожего на вудиалленовского недотепу, в загребском обществе все знали как симпатичного дилетанта (как аккомпаниатора, аниматора, синхронного переводчика, но прежде всего как дамского угодника), принимающего участие во всем и всегда все свои дела доводящего только до середины. Такой человек был просто необходим, чтобы сломить железную дисциплину Музиля, выставить ее на всеобщее обозрение и поставить под сомнение.
После этого я, продолжая вольготно обращаться со своими героями, позаимствовал также Игнатия Галлахера из собрания писем Джойса, подготовленного Ричардом Эллманом, в то время как другие фигуры, действующие в Триесте, явились мне из «Praktischer Wegweiser durch Dalmatien» за 1911 год. Раз уж в этом «Путеводителе по Далмации», изданном в 1911 году в Вене, можно было разместить часть переписки Джойса того времени, то почему в моей книге, написанной семьдесят лет спустя, не прочитать жизнеописание другого писателя, который вообще никогда не жил в Триесте. Доктор Копросич лечил отца Свево, героя книги о Дзено, так что я имею полное право предполагать, что он не отказал бы в услугах и другим особам, которые, как я считаю, тоже могли бы там оказаться.
Генерал Штумм фон Бордвер, фигурант огромной книги Музиля, и в то же время главный герой «Записной книжки Музиля», сворачивает с запланированного пути в Линц и прибывает в Триест, где, помимо задуманного им привлечения Музиля к работе в их идиотском суперавстрийском комитете, вещает по кофейням и в приличных обществах о пробуждении народа австрийского, читает лекции по этой проблеме, а заканчивает в смирительной рубашке, той самой, что описал Свево. Позже я узнаю из книги Магриса о Дунае, что в Линце «весьма высок процент нервных заболеваний среди молодежи», а также что именно здесь покончил жизнь самоубийством меланхолический писатель Адальберт Штифтер. В дунайские волны «бросилась его приемная дочь», а сам он «пребывая в ипохондрическом кризисе и страдая от невыносимой боли, ускорил собственный уход с помощью лезвия бритвы». Так говорится в метафизическом путеводителе «Дунай» Клаудио Магриса, который сам был родом из Триеста. Адальберт Штифтер не раз упоминается в «Истории немецкой литературы» Фрица Мартини, но только косвенно: кто-то «писал как Штифтер», или образы того и того писателя «перекликаются с образами Штифтера», или что тот или иной пассаж у этого и того писателя «напоминают Штифтера». Таким образом, меланхолия Штифтера послужила прозорливым предвестником того, что его имя будут вспоминать лишь в сравнении с отличительными чертами других, возможно, таких же неуравновешенных литераторов с замутненным сознанием. Иначе говоря, Магрис прославлял Линц (в котором «после всего» мечтал жить Гитлер) как город безумцев, а я, не подозревая об этом, вслед за Магрисом сделал таким Триест. Потому что только в безумном городе могла родиться идея распахнуть ворота сумасшедшего дома, как это сделал Базалья. «В повести „Турмалин“, одной из жемчужин творчества Штифтера, — пишет Магрис, — почти сошедшая с ума девушка пишет пространные тексты, не осознавая того, что она пишет, олицетворяя невероятную тупость, источаемую высшими кругами интеллигенции». Возможно, многие из нас пишут, не осознавая того, что они понаписали, как в некоторой степени это было и с самим Магрисом, и мне очень симпатична эта тупая девушка из «высших кругов интеллигенции», возникшая невесть откуда. Кстати, Дунай в его понимании был притоком, а не главной рекой (главной у него, естественно, стал Инн), по нему можно было доплыть до Мирны на Истрии, а Мирна, по сути, была «Хисаром, рукавом Дуная», именно по нему «в Адриатическое море проплыл корабль „Арго“, возвращавшийся из Колхиды». К. М. списал это из задарской книжечки Гульельмо Мениса, изданной в 1848 году. Европа тогда бунтовала, а Гульельмо занимался морем Адриатическим и нашей землей Истрией, метафизическим субконтинентом, на котором я, сидя на ровиньской скале в 1988 году, лихо сочиняю вам, что в 1912-м сидел в триестской кофейне и звали меня Музиль. Я даже попытался понять, как австрийский писатель, и без того нервный, вел бы себя в меланхоличном городе Триесте, о котором, кстати, астматик Пруст писал как о «чудном крае, где жители задумчивы, закаты золотисты, а звон колоколов печален». Похоже, ни один писатель не живет там, где хотел бы жить, но вынужден жить там, где жизнь нервирует его и заставляет думать о совсем иных, чужих, краях.
Кстати немецкое слово «stumm», как сообщает Эмиль Бенвенист, буквально означает «паралич языка», а если верить обычным словарям, оно означает «немой» и исходит от «stammeln» — запинаться, заикаться, не имея ничего общего со словом «Stimme», которое в своем старинном, готском, облике «stibna» означало то, что исходит из уст, то есть «голос». Генерал Штумм Музиля, который в моей режиссуре едет в безумный Линц, но сворачивает в сторону Триеста, где уже живет Свево, где будет писать Умберто Саба и где однажды родится Магрис, этот Штумм свалится туда словно с Луны, чтобы прочитать свои идиотически-патриотические лекции, причем вещать будет своим «парализованным, немым языком», о чем свидетельствует уже само его имя, а «голос» его, «stibna», это вовсе не голос в том понимании, о каком пишет французский лингвист, с голосом и голосованием это не имеет ничего общего. Голос генерала, вроде не парализованный, но его стараниями превращается в контрголос и антиречь, тогда как обычный человек (даже если он генерал, национал-параноик и паралитик, которого ждет смирительная рубашка), изрыгая перед кем-то или чем-то свои идиотские речи, все-таки говорит что-то и о чем-то. Так что я голосую за идиотизм генеральского stumm’a, крестным отцом которого был Музиль, и выступаю против не-идиотской, контрштуммовской «правильности», которая превращается в чистый голос, Stimme, stibna, о значении которого пишет в своих трудах Бенвенист.
«Итак, я убежден, что в каждом из нас живет семя безумия, которое, пробудившись, может многократно умножиться». Слова эти сказаны не Фрейдом, а Бальдассаре Кастильоне в 1528 году, в трактате «О придворном», того самого Кастильоне, которого писал Рафаэль и который посматривает на нас из-под бровей в одном из залов Лувра. «Поэтому сегодняшний досуг мы посвятим обсуждению этой забавной темы, каждый должен объявить: поскольку мне сегодня предстоит на публике быть безумным, то я скажу, в связи с чем и каким именно видом безумия я страдаю, предугадывая его исход по искоркам безумия, которые ежедневно из меня выскакивают». Дворянин, но не из рода Урбини или Монтефельтро, а Бальдесар, преждевременно объявившийся при дворе венского психоаналитика, личность, обладающая не только высшим знанием, но и демонизмом, говорит об этом совсем как Штумм фон Бордвер в зале, который я для него арендовал в Триесте.
Кларисса Музиль в «Записной книжке Музиля» говорит то, что могла бы сказать в «Человеке без свойств», но там она не сказала «всего» только потому, что сказать «всё» попросту невозможно, будь то в книге или в жизни. Ценность произнесения «всего» в том, что говорящее лицо желает приблизиться к нам, но произнести «всё» это лицо в принципе не в состоянии, в этом как раз и есть причина и цель произносимых этим лицом слов. Учитывая это, Кларисса в моей книге абсолютно «легитимно» говорит то, что могла бы сказать, оставаясь супругой Музиля, в том и другом случае все объясняет решительное утверждение Музиля: «Она просто более возбужденно говорит, чем другие». Между тем появление моей личной Клариссы, моей подруги, послужившей моделью той Клариссе, что из моей книги, стало возможным потому, что большинство своих отличительных черт она скопировала с Клариссы Музиль, той, «настоящей», и Клариссы из моей книги, и теперь я уже не в состоянии отличить, кто из них кто, так что и веду себя с ними соответственно, ведь самое главное, что есть в каждой из них, — это нервозность и страсть к курению. Однажды я написал эссе «Сигарета Свево», хотя о курении, как о явлении, возможно, философском, писали и прежде. «Я пишу сейчас о Курении после Некурения в течение нескольких дней, так что для меня теперь очевидны все отвратительные черты этой привычки», — но это говорит не Дзено в ходе собственного дзеновского анализа курильщика, который решил бросить курить (и тем самым перестать быть сумасшедшим курильщиком), а некий поляк, Виткевич, который обезумел от собственного писания о курении и некурении, как и еще от кое-чего. «Это (то есть курение) не дает мне ровным счетом ничего позитивного, равно как и большинству курильщиков, кроме вводящего в заблуждение удовольствия: мизерного удовлетворения потребности во вкусе — запахе — прикосновении…» «Если бы я сейчас курил, то сразу бы понял: теперь курение вовсе не то курение, которое когда-то считалось запретным и аморальным поступком!»
- Постмодерн. Игры разума - Жан-Франсуа Лиотар - Науки: разное
- Ииисус: последние дни - Том Райт - Религия
- 5 душевных травм. Исцеление души и тела по методу Лиз Бурбо - Ангелина Могилевская - Эзотерика
- Военные приключения. Выпуск 3 - Юрий Маслов - Поэзия
- Диета по методу Гогулан. Долой лишний вес - Майя Гогулан - Спорт