Аспекты духовного брака - Александр Гольдштейн
- Дата:11.07.2024
- Категория: Проза / Современная проза
- Название: Аспекты духовного брака
- Автор: Александр Гольдштейн
- Просмотров:2
- Комментариев:0
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За трапезами я бурно витийствовал, златоуство-вал на литературные и эстетические темы, Аллочке бывало интересно, свободная от сужающих личность интеллектуальных предпочтений, она, при тортике, ликере, виргинском табачке, благосклонно абсорбировала все, о чем бы ни вещал, о мессианском ли феминизме Софии Ольсен и Регины Кюн, словесности освободительных движений, магрибском братстве «Статуя в пустыне», о гносеологии шахмат (глубина моего понимания игры резко расходится с практической силой) или о текстах, которые вы, может быть, не упустили, переворачивая эти страницы: я декламировал еще только витавшие, предносившиеся воображению «Нашествие», «Расы и птицы», «Памятник славы», «Травен», «Петербургскую поэтику», в общем, книгу мою, она разматывается, потерпите. Арабы, молвила милая, известны ей три года, арабы с Рамаллы, со Шхема, с Иордании тоже, их обычаи знает, умеет готовить ихние кушанья, нелюди, надо выгнать, убить. Аллочка не возражала назвать наши отношения духовным браком: мы остерегались тереться половыми органами, беседовали о высоком, я прикидывал вероятность устроиться вдвоем у камелька, с книгами и вышиванием, с горячим супом и теплым котом. Писать о петербургской поэтике, угадывая в сфинксах семейную драму солнцепоклонника Эхнатона, продублированную дудевшим в дудку Эдипом. Белые лучи Петербурга. Лучевое человечество Циолковского, не покидающего предместья Калуги. Скандировать сочиненное. Архитектурное строение ритма. Голубиная почта, авиация весны. Осведомляться о рабочем графике любимой. Ее плавный корпус, раздобревший от свинины, сладкого и мучного. И рыбкой не пренебрегала. Рыбный Промысел подлежит ведению ихтЕологии, каллиграфически зафиксирую на привезенной из библиотек Советского Союза шероховатой карточке. Ich-теоло-гия, по-немецки отзовется супруга. Мы понимаем наш язык. И безвылазно погрязли в наших играх.
Майским утром поплелся к ней с четырьмя пирожками и миниатюрной бутылочкой виски, деньги растаяли, как Снегурочка, в подвально-карцерной квартирке, десять квадратных аршин, которую присмотрел, обнищав, непременно перечитаю драмы купечества и мещанства. На кассе уставилась в телевизор молодая племянница бандерши. «Аллы нет». — «Где она?» — «Уехала с дочерью. Ее мужик увез». — «Куда еще уехала?» — «Ушла из этого бизнеса». — «Адрес, телефон?!» — заверещал я. «Телефонов не даем», — пялилась девка в галиматью мексиканцев и лузгала, лузгала семечки. «Телефон?!» — повторил я, пунцовый и бледный. Моя худоба и темные подглазья вызывали тревогу у окружающих. «Ты русский язык понимаешь? Иди отсюда», — почесала она ляжку. В ней все чесалось и лузгало. «Послушай, тварь, — сказал я вкрадчиво, боясь растормошить грудную жабу, — здесь не Баку и не Самарканд, я достаточно тебе заплатил, чтобы ты вела себя вежливо, еще одно хамское слово…»
На улице была светящаяся тишина. Спокой людям нужен, спокой. Ребро, ушибленное вышибалой, почти не ныло. По чести, я это предвидел, духовный брак трудная штука, редкие женщины выдерживают его. Аллочкина чувственность, из теста, мяса и алкоголя, противилась искусам воздержания, и смеем ли обижаться мы на цветок, если его росная жизнь уничтожается кропотливостью свихнувшегося на гербарии систематика. Возвращайся в Смоленск или в Смольный, открыты Беэр-Шева, Офаким, Кирьят-Малахи. Шестиконечный амулет иудеев, надетый тобой из лояльности к мужскому населению страны, — лучшее, сравнимое с медузой, средство от заразы. Среди нас можно жить, нальют вина, купят исподнее. Мужчины влюблены в рассыпчатых, дебелых русских женщин, оспаривают друг у друга право им покровительствовать. Настоящие мужчины: машина, кредитка, сотовый телефон, пиво, футбол, шашлык на взморье, трое детей, овчарка и дом.
В июне я съехал, приятель-грузчик перевез мой скарб за полцены. Читаю о. Серафима и борюсь с наваждением прикнопить к двери его фотографию.
Золотой камень
Зачем пришли мы сюда, на старое кладбище в Тель-Авиве, где мертвецы обращены лицами к Ерусалиму?
Затем, что искусство болеет.
И вместе с ним занемог сионизм.
Искусство и сионизм — это одно и то же. Вот о чем мы хотим говорить.
Кто призвал нас сюда? Те, кто невидим, но слышен. Ни на одном из погостов нет такого тревожного присутствия незримых и внимательных существ, созданий более материального, чем бестелесного свойства. Токи безрадостности и невоплощенной алчбы льются с кладбищенского участка, где упокоились Ахад ха-Ам, Хаим Нахман Бялик, Меир Дизенгоф, Шмарьягу Левин и другие. Войдя в эту тихо поющую обитель тоски, а уже слышатся какие-то звуки помимо наших голосов и отхаркиваний сторожей, через короткое время находишь и средоточие магнетизма. Оно в склепе Макса Нордау. Здесь звуковые колебания воздуха складываются в неприятный для уха, но, в некотором ином измерении, гармоничный и мелодический стон или взвой. Это не сирены и не эринии. Это плачут демоны сионизма. Никчемные и покинутые, они жалуются на все, что случилось в постылый период. Так могло бы плакать оружие, которому запретили участвовать в битве.
Никогда еще искусство не было так горько разлучено с абсолютным духом и мировым событием. Корень зла не в потере искусством своего языка, не в дискредитации новшеств, но в том, что оно не отвечает грандиозности происходящего: немощный карлик умещается в отпечатке ступни великана, тщась поспеть за шагом его, ответить на вызов. Людям, вовлеченным в реальность, в ней действующим, испытывающим ее давление, невыносимо воспринимать искусство как нечто огороженное, спрятанное в резервации, отделенное от зрителя рампой или охраняемой законом преградой. Таким людям нужно непосредственное (до катарсиса!) участие в художественном происшествии. А нынешнее искусство недостоверно, неубедительно. Есть один способ вернуть утраченное доверие — сотворить чудо, объективное для всех, кому доведется быть свидетелем. Искусство снова должно стать магическим волюнтаризмом, с подтвержденными результатами своего волшебства.
Уже нет сомнения, что мы говорим о сионизме, о магико-теургическом творчестве, явившем неопровержимый факт чуда. Государство Израиль вызвано к жизни литературой — несколько текстов собрали в себе всю силу обетования, во исполнение коего построены города на территориях песка и болот. Цель сионизма формулировалась так: обретение правоох-раненного убежища в Палестине. В действительности он означал преодоление еврейской истории, которая, с одной стороны, возобновляла свою дурноту за счет вечного возвращения все тех же внешних преследований, а с другой — питалась безвременьем, сочившимся из-под молитвенного покрывала иудаизма. Непосильная, в самом точном смысле утопическая задача, получившая соответствующую оценку в трезводумающей еврейской среде.
Но эпиграфом к роману «Альтнойланд», эпиграфом, который стал девизом первоначального сионизма и возглашал: «Если вы захотите, это не будет сказкой», Теодор Герцль продемонстрировал, что не намерен связывать свою мысль и поступок с пространством возможного, заповедав потомкам область безумного. Проницая законы магико-теургического искусства (между ним и сионизмом разницы нет), Герцль довел свое слово до отчаянного градуса желания и пророческой непреложности — Израиль создался всего на несколько месяцев позже той даты, что была указана Герцлем за 51 год до того, в выступлении на первом конгрессе. Когда писал он трактат и роман, откуда выросли Тель-Авив и все остальное, то, по собственному признанию, физически чувствовал, что его осеняют крылья будущего, крылья демонов, поющих сегодня песни жалобы и уныния. А в минуты упадка подкреплял силы музыкой Вагнера, он и тут нечто предвидел. Смерть была его последним чудом; сотни тысяч евреев из медвежьих углов Восточной и Центральной Европы съехались проститься с человеком, возродившим достоинство и надежду.
Сейчас в Израиле об этом вспоминают с лицемерной умильностью и в расчет не берут, разучившись желать. Сионизм здесь в загоне, и не случайно, что в этой стране закончилось искусство, как закончились времена местного желтоглазого года. У правой элиты сионизм выродился в антикультурную доктрину охранительства, а крайние группы правых, кажется еще готовые напрячься для прыжка, отличаются пещерным складом сознания. Левые, способные отдать полгосударства ради мира с ненавидящими их врагами, в страхе закрывают лица, изредка встречаясь глазами с жаждущим архаическим идолом и хотят низвергнуть это непотребное изваяние в Иордан, утопить его в средиземной волне близ «Ше-ратонов» и «Хилтонов». Мы живем в эпоху после идеологий, гипнотизируют левые свою паству и твердят о несовместимости односторонних воззрений отцов-основателей с демократией начала нового века. Что ж, есть в этом резон, даже простецкий, в пропотевшей солдатской хэбэшке и воспитанный в тупом уставном подчинении сионизм не всегда согласен с их нуждами, а уж излишества теургии, самостоятельно т(в)орящей свой закон… Но когда настанет пора решающих предпочтений и на одну чашу весов будут брошены регламент и норма, а на другую — старая боевая еврейская вера в невозможное, каждый, в ком не угасла совесть строительства, сделает выбор в пользу магического искусства, как он бы выбрал не болезнь, а здоровье.
- Ангелоиды сумерек - Татьяна Мудрая - Социально-психологическая
- Чёрные маски - Леонид Андреев - Драматургия
- Эстетика и теория искусства XX века. Хрестоматия - Коллектив авторов - Культурология
- Строительство крыши дачного домика - Илья Мельников - Сад и огород
- Групповое движение интеллектуальных летательных аппаратов в антaгонистической среде - Вячеслав Абросимов - Техническая литература