На последнем сеансе - Михаил Ландбург
- Дата:19.06.2024
- Категория: Проза / Русская современная проза
- Название: На последнем сеансе
- Автор: Михаил Ландбург
- Просмотров:0
- Комментариев:0
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я подумал о моей маме: «Она совсем не старая!»
У доктора я спросил, любит ли он свою жену.
– Конечно.
– А потом, тогда, когда она состарится?
– Тогда состарюсь и я.
– Могу себе представить, какое это будет для вас счастливое время! – рассмеялся я.
Доктор почему-то нахмурился.Долгое время я не понимал, где я, собственно, работаю: в доме для престарелых или в доме умалишённых, и даже по вечерам, приходя на занятия в Академию, накопленная за день память моих глаз, носа, ушей продолжала хранить в себе слившиеся воедино и запахи сладковатого распада, и необузданные, лишённые смысла громкие выкрики…
* * *Однажды в этот дом пришёл навестить своего отца известный музыкальный критик. Он узнал меня и, послушав мою игру, сказал, что, судя по моим импровизациям, я, видимо, готовлю альбом детских пьес.
– Разве? – отозвался я. – Не знал…
Ласковой ладонью критик провёл по моему плечу, заявив, что его в достаточно высокой степени привлекает к себе моё поразительно детское восприятие мира.
«Надеюсь, этот человек не педофил», – подумалось мне.
* * *Дома я целовал маме руки, а она высохшими, насквозь пустыми глазами смотрела на закат солнца.
– Больше оно не взойдёт… – однажды проговорила мама.
С того дня она разучилась смотреть, как прежде, дышать, как прежде, говорить, как прежде. Я думаю, что мою маму испугала мысль о необходимости продолжать жить, но ещё больше она страшилась того, что называется «выйти за рамки». Объявив жизни войну, мама ушла на фронт, и последней траншеей, последним резервом связи с прошлым стал для неё мир снов. Во сне она умерла. Не стало ни моей мамы, ни моего детства. Мне надо было привыкать к чувству, что «теперь ты ничейный».
В один из дней я собрал из стенного шкафа и ящиков комода мамину одежду, упаковал в коробки и отвёз в дом престарелых.
Жалование в доме престарелых давало мне возможность покупать себе рубашки, джинсы и даже ношеные куртки из магазина, который назывался «Полный крах». По вечерам я почти не выходил из своей комнаты, помногу читая или ведя длительные беседы с моим пианино. О Боге я думал всё реже. Чаще – о дьяволе.
А потом появились мои первые песни. Кое-что взяли на радио. Словом, устоялся некий новый образ жизни, мой новый Modus Vivendi. Продолжая вести борьбу за место в жизни, я больше не начинал мой день с разминки пальцев и почти забросил гаммы. Теперь моё отношение к инструменту изменилось: если прежде я на нём играл, то теперь, занятый мыслями о том, какими звуками выразить свои ощущения подъёма или тревоги, возбуждения или подавленности, я с ним вначале беседовал, и только потом осторожно, с трепетным волнением позволял себе прикоснуться к клавишам.
Modus Vivendi…
И всё же память о Юдит не отпускала, и, чтобы не оказаться погружённым в пугающую трясину прострации, я уходил из дома и часами бродил по городу, унося в себе одно-единственное желание – спастись от тоски и потерянности. Но и на улицах ощущение потерянности меня не покидало, и тогда я мысленно заговаривал с Юдит: «Помнишь мой рассказ о Раскольникове и о его сестре?.. А помнишь, как ты…А помнишь, как я…»
Говорить было больно. Ещё большую боль причиняло отсутствие отклика. Такой острой боли я не испытывал даже во время боёв на ринге. Я бродил по улицам, опасаясь себя к себе подпустить, и, наверно, походил на человека, которого поразила молния. Прохожие поглядывали на меня с сочувствием и изумлением, но чаще с испугом.
Тель-Авив казался мне пространством, наполненным аферистами, садистами, педофилами, сомнительными барами, тёмными крошечными сквериками. Я блуждал, передвигаясь наобум, не слыша собственных шагов, не замечая, как, оказавшись за чертой города, натыкался на вспаханные поля или глухие рощицы. Я выбрасывал горькие слова на стены домов, на тусклые фонари, а когда бывало совсем невмоготу, забирался в телефонные будки и, прижимая к губам мертвенную пластмассу трубки, погасшим голосом шептал: «Я потерял тебя… Я потерял себя… Я потерял…»
Я был невменяем. Я был в глубоком нокауте. Можно было открывать счёт не до десяти, а до ста десяти – в себя я бы всё равно не пришёл.
Напряжённо вглядываясь в ночное небо, где месяц напоминал обрезок ногтя, я размышлял о смысле жизни, о том, к чему её начало, к чему её конец, и домой я возвращался раздосадованный тем, что Бог, который, безусловно, слышит всех, не слышит лишь одного меня.
Так прошли лето, осень, зима, весна. День сменялся наступившим сном; сон сменялся наступившим днём. Я постоянно бормотал стихи Йоны Валах или, словно назвав заветный пароль, шептал: «А вдруг… Вдруг Юдит вернётся…»
Однажды в телефонной трубке сказали:
– Вас вызывает Йоханнесбург.
Через минуту послышалось:
– Гигант?
Я боялся, что задохнусь.
– Юдит?!
– Ты меня слышишь?
– Конечно!
– Тогда я ошиблась. Теперь оказалось, что всё не так…
– Что ты имеешь в виду?
– У меня чудесный сын, но всё равно – теперь всё не так… Господи, зачем я говорю об этом… Мне стыдно признаваться, что теперь всё не так, но сегодня я не выдержала. Сегодня захотелось сказать…
– О чём? – кричал я.
– Я не должна была… Прости. Сегодня на меня нашло…
– Что, Юдит? Что?
Трубка замолкла, а я продолжал кричать:
– Юдит, не молчи! Говори со мной! Пожалуйста, Юдит!
Трубка молчала.
Она молчала, а я кричал:
– Говори, говори со мной! Пожалуйста, Юдит, говори!
Трубка молчала.
Я плотно прижимал её к губам. Я прижимал её целый час, а может, вечность.
В ту ночь был крошечный безлюдный бар. Человека за стойкой звали Морис.
– Кажется, в этой жизни я ничего не смыслю, – признался я ему. – А вы?
Морис тщательно провёл тряпкой поверхность стойки и вдруг рассмеялся:
– А я вроде бы – да. Жизнь похожа вот на это меню.
Я посмотрел на листок, вставленный (просунутый) в целлофановый мешочек.
– Что в нём? – спросил я.
– И всякое, и разное… Всё как в жизни. Что будешь пить?
Я не знал, что мне пить.
Морис ждал.
Я сказал:
– Что-нибудь для восстановления дыхания.
– Тогда стаканчик рома.
– А если для восстановления души?
– Тогда – ещё два стаканчика.
– Рома?
– Именно.
– Тогда, пожалуйста, три стаканчика рома и к ним что-нибудь ещё покрепче.
– Зачем тебе?
– С головой у меня тоже сложности…
– Крепче, чем ром, ничего не бывает.
– Выходит, моей голове ничем не помочь?
Морис развёл руками.
В бар пробрался щенок. Он был весь чёрный, а хвостик белый.
– Бездомный, – сказал о щенке Морис. – По вечерам он заглядывает сюда, чтобы поспать на одном из стульев. Здесь он никому (ему никто) не мешает. Может, тебе?
– Что?
– Тебе он не помешает?
– Нисколько.
Щенок взобрался на один из стульев и, свернувшись калачиком, тут же уснул.
– Он спит совсем немного, а потом уходит.
– Куда?
– Кажется, у него никого нет…
– Выходит, нам по пути.
– Так как, подать ром? – спросил Морис.
– Три стаканчика.
– Ты уверен?
– Три!
После третьего стаканчика в бар вбежало огненное облачко и, накрыв собою Мориса и стойку, потянулось ко мне раскалёнными столбиками щупальцев. Догадавшись, что мне предстоит сгореть или ослепнуть, я зажмурился.
– Подлечился? – убирая за мной пустые стаканчики, спросил Морис.
– Какого чёрта? – отозвался я. – Пива бутылочку!
Морис пожал сиреневыми плечами. Его уши были теперь зелёными, а зубы – оранжевыми.
Пиво в бутылочке празднично пенилось, но пить его я не стал, потому что из пены вдруг вышла Афродита.
– К чёрту! – вырвалось из меня.
Мой выкрик разбудил щенка; жалобно проскулив, он бросился к выходу и, не оглядываясь, побежал вдоль улицы. Я кричал ему вослед:
– Эй, пёсик, подожди! Хоть ты-то меня не покидай!..
В это утро город раскачивался, напоминая собою неудачно изготовленную декорацию; улицы казались кривыми и жёлтыми, изумляя меня видом неестественно повисших в рыжем воздухе домов, а у луны было обморочное лицо.
Подумав о Юдит, я направился к слабо освещённой нише – там стоял ящик мороженого.
– Две штуки, – попросил я. – Пожалуйста, две.
Женщина улыбнулась, переспросила:
– Две?
– Давайте сюда! – Я, кажется, покраснел.
На углу улицы стояла старушка.
– Мадам, примите! – протянул (предложил) я ей мороженое (лишнюю штуку).
Отступив на шаг, старушка сказала:
– Мне не надо.* * *Белые клавиши…
Чёрные клавиши…
Из нутра инструмента вырывались робкие вспышки воспоминаний…
Когда часы показывали 8:00, я брал с собой термос и выходил из дома. В кафе Нисима дожидался завтрака для Эстер.
Улицы Тель-Авива…
Когда-то я слонялся по Тель-Авиву в поисках Юдит.
Улица направо.
Улица налево.
Снова туда.
Снова сюда.
Мимо проходили толпы людей, и я, отчаянно вглядываясь в эту толпу, громко выкрикивая имя Юдит до тех пор, пока мой язык не каменел, и тогда за дело принимались мои глаза, рисуя перед собой удивительные видения. «Юдит, приди!» – звали глаза. Но разве видения откликаются? Порой мне казалось, что от нелюбви Юдит я умираю, но… нет-нет, сдаваться я себе не позволял – такого не было! Только с видениями не справлялся: вместо одних возникали другие, не менее странные. И вновь, словно в бреду, я бормотал:
- Стрелки Дикого Запада — шерифы, бандиты, ковбои, «ганфайтеры» - Юрий Стукалин - Военная история
- Первая энциклопедия Дикого Запада – от A до Z - Юрий Стукалин - Военная история
- Кулинарная книга лентяйки-2. Вкусное путешествие - Дарья Донцова - Кулинария
- Баллада о Бессмертном Полке - Орис Орис - Историческая проза / О войне / Периодические издания / Русская классическая проза
- С тобой я дома. Книга о том, как любить друг друга, оставаясь верными себе - Примаченко Ольга - Психология