Из круга женского: Стихотворения, эссе - Аделаида Герцык
- Дата:19.06.2024
- Категория: Проза / Классическая проза
- Название: Из круга женского: Стихотворения, эссе
- Автор: Аделаида Герцык
- Просмотров:6
- Комментариев:0
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И когда разговор кончается — у меня чувство облегчения, что он происходил в душе, про себя, а не вслух, что друг не слышал его. Быть может, наша «дружба» изменилась бы, если б перестала быть бессловесной.
Я не умею общаться с людьми, пользоваться их силой и знаниями, питаться плодами их духа. Но я не могу без них — они нужны мне… Моя любовь, моя жалость, мое нетерпение влекут меня к людям, не давая покоя. Я вяну без ласки человеческой и жадно, как свет солнечный, тяну ее в себя. И не зная, что с ней делать, — отдаю ее назад, но распускаюсь, согретая. Не мысли, не идеи, а что-то другое нужно мне в людях — очень внешнее, или очень внутреннее — за чертой слов и понятий. Мне дорог весь облик человека, походка и движения, и руки — и скрытые за этим доброта или сила, тоска или стыд его.
* * *Недавно судьба свела меня с писателем, который давно занимал мои мысли, и целый месяц были мы предоставлены друг другу. Мы встретились в санатории у Северного моря, оба — усталые и нуждающиеся в тишине. Он был нервнее, измученней меня, и я могла во многом быть ему полезна. Он часами лежал на воздухе на плетеной кушетке, и я приносила ему книги, зонтик, письма, присаживалась рядом и ощущала напряженную, приподнятую жизнь его духа. Было много дней впереди. Я собиралась задать ему разные вопросы, поговорить о законах земной и небесной жизни, спросить, в какие пустыни он идет. Дни шли. Он взялся за работу и тут же, под соснами, читал, писал что-то и я любила встречать его возбужденный, негодующий взгляд, видеть нервный жест, с каким он отбрасывал карандаш. Была беспомощность в его большом, сильном теле, растерянность перед маленькими житейскими невзгодами и физическим недомоганием рядом с непрерывным горением духа. Было что-то детское в нем, — он был лакомкой и радовался любимому блюду, был избалован и раздражался малейшим нарушением своих привычек. Было у него даже мелкое любопытство к внешним событиям и людям, сменявшееся внезапно равнодушием и презрением. Меня веселили и трогали его слабости и капризы. Когда он приходил в дурное настроение или уставал от работы, я старалась развлечь его.
Мы тихо ходили по плотному влажному песку, глядя на жемчужно-серое море, говорили о природе, о жизненных вещах, о впечатлениях детства, — и когда мне хотелось спросить: в какую пустыню вы идете? или: какой смысл у всего, что свершается? — у меня выходило: «хотите я вам куплю ягод?» — и мы улыбались оба и этой улыбкой показывали, что могли бы говорить и обо всем другом.
Раз он заснул под соснами, и я уже свободно, с любопытством смотрела на его черную, седеющую голову, откинутую назад, и думала о том, почему именно этот облик приняла в реальном мире его пламенная душа?
Что-то удерживало меня до конца от важного разговора о «последнем» — стыд или страх, что это будет неискренно, потому что по правде — не очень, не слишком хотелось мне знать его мысли и открытия — что-то другое было ближе и нужней.
Мы расстались, и, не обогатев умственно, а лишь приняв в себя новый, ставший близким, человеческий облик, новую нераскрытую, не нужную мне тайну, — живу я дальше, в незаразимости своей, неизменности своей, без «процесса», без гибели.
Быть может, мне суждено быть такой недвижной точкой среди природы, где все смолкает и создается тишина, в которой явственней звучит бессловесное. Так ли это? Грустить ли, радоваться ли этому? Что же есть во мне, кроме любви к людям, настроений и чувств, порождаемых ими?
Все, что свершается кругом, — не мое. Я не сливаюсь, не участвую ни в чем. Но и не ищу другого, как будто то другое, мое, уже есть. Но я не знаю его.
Есть во мне лишь тайный ритм чего-то иного, неведомого, есть доверие к будущему — и чему-то радуется, для чего-то сберегается моя душа.
* * *И вот опять собрались у нас умные люди — молчаливый философ, честный и грустный всегда, и критик с быстрой речью и молодыми глазами, и мистик — благородно заблуждающийся и гневный. Сидят и говорят — уютно, под лампой. Я ушла распорядиться о чае, а когда вернулась — не захотелось к ним присаживаться, осталась стоять у дверей, издали смотрю на них. Издали лучше думается. Слышу я плохо (после болезни слух упал), а как подальше встану — ничего не слышу, вижу только, что шевелятся губы и все жарче разгорается спор. Сначала речь шла о судьбе России, о национализме, — теперь, может быть, о другом. Наш мистик волнуется — опять, верно, заговорил об избранничестве русского народа, о мессианизме, — самая сейчас близкая ему тема. И еще больше осунулся грустный философ, и худая рука, как когти хищной птицы, протянулась вперед.
Смотрю — и дрожью сокрытой радости дрожит моя поверившая во все, отъединившаяся душа. Любовь к ним льется из сердца, к умным, взыскующим, страждущим о духе святом. И за жизнь нашу повседневную радость, что среди нее стоят такие, что берут на себя тягость болеть и гореть о мудрых сокровенных вещах. И еще радость о том, что не слышу их, не затягивают меня их речи, не мучаюсь я плохой государственностью, или мессианизмом, а стою вот так в стороне, неумная, светом странным, благодарственным озаренная, всей полноте всего и ходу мирскому радуясь.
Стыдно стало вдруг своей безнадежности, того, что с себя на них всю ответственность переложила, — бесстыдным показалось смотреть на них со стороны, — и пошла хлопотать у чайного стола.
Неизлечимая
Я сидела и думала: как можно это переносить? Что дает ей силу? И как я, здоровая, с моим новым, еще слепым счастьем, как посмотрю я ей в лицо? Что скажу, чтоб принизить себя, чтоб утешить ее? Двенадцать лет лежать неподвижно и знать, что так будет до конца.
Я думала о том, какие цветы ей отнести, или лучше никаких, чтоб ничто не напоминало ни смерть, ни красоту. Старалась вспомнить ее лицо, каким оно было, когда я видела ее еще здоровой. Теперь судьба свела нас в южном городе, и она знала, что я здесь и хотела видеть меня.
Малодушно оттягивала минуты. Быть может, лучше завтра, уже темнеет. Я вышла на улицу, хотелось к морю, не к ней, а просто уйти от своей жизни, отдохнуть от полноты ее. Но вдруг решительно повернула и пошла по данному адресу. Теперь уже хотелось скорей, скорей, и было стыдно своей нерешительности. Нужно было идти в гору по узкой, крутой, каменистой дороге, и сердце билось от усталости и волнения, когда я дошла до ее порога.
Она лежала с лицом, обращенным к двери, темным, гладким, бронзовым лицом. Короткие седые волосы откинуты со лба, руки вытянуты на одеяле. Сухие, угловатые очертания плеч и всего тела, странная неподвижность, мертвость ног под одеялом, — чистота кругом, в маленькой комнате, — и синие вершины гор в открытом окне.
Я наклонилась и поцеловала ее. «Садитесь. Возьмите вон там стул, — сказала она. — Я очень ждала вас».
Я принесла стул к ее кровати и теперь уже без страха вглядывалась в спокойное лицо, радуясь, что не страшен лик ее страданья.
«Вы мало изменились», — сказала я (это было почти правдой).
«Только волосы побелели», — ответила она, улыбаясь.
Я стала рассказывать о себе, хотелось доверием обласкать ее, но лживо звучало все для моего уха, и ненавидела я в этот миг свою жизнь: сытой и бесстыдной казалась она. Рассказывала о внешнем, больше о трудном, умалчивая о внутренних радостях и восторгах, а сердце и внимание все время жадно ловили, отмечали, запоминали все вокруг. Отсутствие книг, маленькое Распятие у изголовья, чистая, не смятая кофточка на ней, будто только что надетая (быть может, для меня), сухие, узловатые, темные руки. Я заговорила о своем мальчике, и вдруг лицо ее осветилось молодой улыбкой, глаза оживились.
«А я ему подарок приготовила, — сказала она. — Он любит зверей? Возьмите там на комоде».
Я принесла завернутый в бумагу пакет и, развернув, увидела обезьянку, сшитую из коричневого сукна, набитую ватой, с черными пуговками-глазами. Она с удовольствием смотрела на свою работу.
«Вот вы отдайте ему. А я еще домик из коробочек склею для него. Вы мне только собирайте спичечных коробок, у меня не хватает».
В первый раз с моего прихода искренно, будто даже радостно оживившись, говорила она о своих изделиях, показывала салфетку, расшитую неумелыми, непохожими на правду жучками, не летающими, такими же неподвижными, как она сама.
«Больше всего люблю для детей работать. К Рождеству я клею елочные украшенья и отдаю, кому случится».
«Хотите книг? Я принесу вам», — сказала я.
Она покачала головой.
«Совсем не могу. Голова болит от чтения. А главное, как поверну страницу — все забываю».
И я, вместе с ней, почувствовала, что нельзя читать, когда нет движенья, нет исхода прочитанному. Только когда можно бродить по улицам рассеянно и торопливо, в такт мыслям и словам, — изживается бремя, налагаемое книгой.
Из вопросов, из ответов все больше обнажалась ее жизнь — как она есть.
- Аквариум. (Новое издание, исправленное и переработанное) - Виктор Суворов (Резун) - Шпионский детектив
- Виктор Орлов - Тигр Внутреннего Разрыва - Виктор Орлов - Психология
- Стихотворения 1903-1906 годов - Аделаида Герцык - Поэзия
- Стихотворения и поэмы - Юрий Кузнецов - Поэзия
- Речь о достоинстве и превосходстве женского пола - Генрих Корнелий - Религия