Из круга женского: Стихотворения, эссе - Аделаида Герцык
- Дата:19.06.2024
- Категория: Проза / Классическая проза
- Название: Из круга женского: Стихотворения, эссе
- Автор: Аделаида Герцык
- Просмотров:6
- Комментариев:0
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я чувствую твою печаль. Вспомни наши приключения и все наше фантастическое путешествие в прошлую зиму, — ведь у нас не было за все время ни одной грустной минуты! Твое стремление в глубь Азии приводило нас всегда к диким зверям. Тигры, львы и слоны проделывали с нами разные штуки. Какую тропическую жару мы переживали среди снегов! Я только потом заметила, как мы втянулись в эту жизнь, — люди говорили, что это была небывало холодная зима, и все, кроме нас, простужались от холода. Помнишь, я пришла к тебе в день Нового года, — у кучеров заиндевели бороды, — я вошла со словами: «Боже, какая жара в этой Азии!» Нас потянуло на воздух, и мы увидели ледяные сосульки на крышах. Как мы смеялись с тобой, Каролина! И потом, под пальмами, выпили по чашке шоколада, сваренного на твоей маленькой плите на сандаловых дровах, — и вдруг в огне появилась пестрая саламандра и опрокинула кастрюлю с шоколадом. Ты стала доить белую самку слона, кормившую своих детенышей, и сбила слоновое масло. Мне хотелось львиного масла, но ты нашла, что это слишком опасно.
А наши приключения на Ганге и Инде? Красивые дети, которых мы там видели, прячась в кустах у реки, где совершалось священное омовение? Ты сказала, что это, верно, прислужники храма, и что он где-нибудь поблизости. И вдруг мы увидели аллею, обсаженную тюльпанами, — я первая открыла ее, — и мы целые часы проводили, любуясь цветами; там были деревья с золотыми плодами, виноград, и все это окружало колонны храма, куда стекались чуждые нам племена народов. И ты придумала гимн и спела его при солнечном восходе.
— Пустыни неба и земли! — так начинался твой гимн, и я взяла цитру и сочинила к нему мелодию, которая звучала заунывно, как индийское церковное пение.
Вечером, при лунном свете, когда нам легче всего было играть, мы брались за руки, поднимались в горы и отдыхали под финиковыми пальмами. Ты всегда составляла маршрут, ты лучше меня знала страну и знала, с какой горы что можно видеть. Раз я закричала тебе сверху, что вижу Красное море с кораллами на дне и Багдад. Но ты мне доказала, что их нельзя видеть оттуда, что Красное море в Африке, а Багдад в Малой Азии. Мы были так счастливы, и это продолжалось всю зиму, и ни один человек не знал, что мы живем на далеком юге. Мы как раз гуляли по садам Дамаска, восхищаясь райскими цветами и их ароматом, когда пришел этот старичок Гогенфельдт и принес тебе первую фиалку, найденную на городском валу. О, мы тогда бросили сады Дамаска и велели ему отвести нас туда, где он нашел фиалку. И с той минуты развеялись все чары, и мы смеялись тому, что маленькая бледная фиалка могла так легко вернуть нас из Азии во Франкфурт, на старый крепостной вал, где мы проводили утренние часы в эти чудные весенние дни. Ты сидела всегда под большим дубом и жалела, что не захватила с собой из Азии своего арабского скакуна, а я лазила по обрыву за цветами, и ты боялась, что я упаду.
Помнишь, ты сказала мне раз, что надо слушаться только священной первичной философии (Urphilosophie), которая без учения, как откровение, дается каждому, кто с чистым чувством взывает к истине? Это ты сама сказала, это твои собственные слова. Думай об этом, когда тебе тяжело, не падай духом. Помни, что дух искупит все, и для всякого страданья есть такая высота, где ему найдется применение и оправдание. Помни, что жизнь духа есть высшее из всего, что бывает на свете, и что она порождается горем так же, как и радостью. И, что бы ни было, мы должны воспитать в себе героев, — и счастьем и болью купить свою свободу.
Мне грустно, я не могу оторваться от тебя, мне больно от твоей боли, — она пробуждает во мне мелодии, но такие все печальные, я узнаю в них отклик твоего страданья. И мне стыдно, что я была веселой все это время, что я рвала цветы везде, где попало, и бросала их тебе легкомысленно, с шутками, — это была плохая, нечуткая любовь.
* * *Ты упрекаешь меня в том, что я считаю себя умнее других. Не умнее, но я, правда, знаю все лучше, чем другие, — по-другому и по-лучшему воспринимаю мир. Мне кажется, что все мое познание есть песнь моей души, которой я радостно внимаю, и когда я чего-нибудь не знаю — у меня всегда такое чувство, будто я только забыла это, но наверно знала раньше и могу вспомнить.
Только в мелких случаях разум мой иногда смущается. Вчера, например, я раскрыла кожуру дикого каштана и увидела там тесно прилегающие друг к другу три зерна, еще незрелые, ослепительно белые, — и мне захотелось знать, что говорит, что воплощает эта форма? Ведь всякое творение запечатлено, осмыслено высшим духом. Всякое творение должно самой формой своей выражать себя, отвечать за себя, вести речь. Вся жизнь должна быть красноречивой, иначе она ничто. Кого Бог любит, с тем Он ведет беседы, полные любви; ведь всякая беседа есть проявление любви, и потому всякая форма в природе есть тоже выражение любви…
И ты не должна больше страдать и вздыхать о моем ничегонеделаньи. Я сама тысячу раз думала об этом, и твои увещевания сливаются с голосом моей совести, но страсть, которую я ощущаю в себе и которая берет верх над всем, так могуча, что мне кажется безумием пытаться преодолеть ее. Не могу я, понимаешь, невозможно для меня глубже и дольше останавливаться на чем-либо, как только мимоходом. Плывя по реке, мы видим проходящие берега и тотчас забываем их, — я ловлю их взором, они отпечатлеваются в душе и скользят мимо. В душе моей заложена эта потребность идти дальше, уходить; расставание заложено уже в самой встрече, в первом привете, и я всегда с большей радостью думаю о бурях в пути, чем о мирных гаванях искусства и науки, где бы я могла пристать, если бы даже песок на берегу был из чистого золота и роса из жемчужин. Куда же меня тянет? Куда? Ну, конечно, всегда, отовсюду, от всех, туда, где мох благоухает, лепестки осыпаются, ручей шепчет, где пчелы собирают мед, где светлые горные духи ведут хороводы на вершинах, где душа медленно раскрывается, как почка, и солнечные лучи проникают в ее чашечку, и золотые пылинки дрожат на розах, — туда хочу я! Ничего другого мне не нужно, как цветов, аромата, спелого винограда, сладкого персика, который можно разделить пополам — одну половинку себе, другую кому-нибудь другому, близкому, кто ждет и встретит меня на дороге при закате солнца. Что это? Я знаю наверное, что буду плакать, но это ничего! Будут слезы, но и радость, как всегда бывает, когда зреет что-нибудь прекрасное… И это все, чего я хочу от судьбы, — это будет меня защищать от дурного, спасать от слабости, — в природе и в моих нескончаемых грезах хочу я познать совершенство любви и красоты — в этом одном моя цель!
* * *Мы сидели вчера в сумерках с Клеменсом на дворовом крылечке и говорили по душе.
— Все, что ты рассказываешь, очень мило, — сказал он мне, — но не будь же так легкомысленна! Я со страхом думаю, что из тебя выйдет. Ты размениваешь, дробишь свою душу, а могла бы создать себе такую свободную цельную жизнь. Неужели ты не можешь сосредоточиться на одном всеми пятью чувствами и всецело отдаться ему? У тебя мелькают иногда мысли и заключения, до которых не додумались и философы. Попробуй записывать их! Опиши все, что ты пережила в монастыре, — ты так хорошо об этом рассказываешь. Что вы делали с Гюндероде? Чему учились вместе? Ты меня беспокоишь, — меня иногда отчаяние берет при мысли, что все твои дары разлетятся по ветру…
Милый Клеменс! Я поцеловала его среди сгущающихся сумерек в его красивый лоб в благодарность за его любовь.
Было ветрено, и мы оба завернулись в его плащ и смотрели, как по небу неслись облака. Клеменс стал говорить о тебе, он сказал, что ты такая же светлая, как месяц. Все, что неясно, неуловимо в тебе, проносится, как это облако, на миг затемняющее месяц, — но ты сама, твоя душа всегда светит чистым сиянием и проникает глубоко в душу. Он сказал, что я тоже должна и могла бы собрать в одну точку все мои способности и вести достойную, благородную жизнь. Что я могла отвечать на это? Ничего! Мне стало на миг страшно, что я так заброшена, что моя душа не заботится обо мне, не просветляет меня и вечно улетает вдаль, как пчела в поисках за медом. Только душа моя не умеет даже сберечь мед, она тут же сама пожирает его. И так как она не делает запасов, то, конечно, не может зазимовать там, где нет цветов, — поэтому родина ее там, где вечная весна.
Я должна была дать слово Клеменсу, что напишу что-нибудь к его возвращению. Лучше всего попробовать написать книгу. Клеменс говорит, что надо создать себе цельное свободное будущее, и что лучше всего оно раскрывается из книги… Книга — толстая, и в ней столько пустых страниц, — их все надо заполнить… Откуда же взять все это? Вот уже первые цепи, стесняющие мою свободу! Когда я сажусь за стол, покрытый клеенкой, и мне ничего умного не приходит в голову, и я вырезаю перочинным ножом зубчики и кружки в клеенке, — я чувствую, что это невозможно.
- Аквариум. (Новое издание, исправленное и переработанное) - Виктор Суворов (Резун) - Шпионский детектив
- Виктор Орлов - Тигр Внутреннего Разрыва - Виктор Орлов - Психология
- Стихотворения 1903-1906 годов - Аделаида Герцык - Поэзия
- Стихотворения и поэмы - Юрий Кузнецов - Поэзия
- Речь о достоинстве и превосходстве женского пола - Генрих Корнелий - Религия