Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль
- Дата:04.09.2024
- Категория: Научные и научно-популярные книги / Религиоведение
- Название: Протопоп Аввакум и начало Раскола
- Автор: Пьер Паскаль
- Просмотров:0
- Комментариев:0
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Далее он переходит к объяснению Книги Бытия. Пишущий всегда в смелой манере, Аввакум использует свой комментарий для протеста против пьянства и социальных несправедливостей – против тяжелого труда женщин и детей; против суеверий – астрологов и альманашников, каковые он считает главными бичами своего времени[1714].
В конце Аввакум связывает с родом Авраама через родословие Евангелия от Матфея Христа «Бога и Спаса душам нашим, от колена Июдова», со времени земной жизни Которого по сие время прошло 1680 лет[1715].
IV
Житие Аввакума и Житие Епифания
В том же 1672 году Аввакум написал первые страницы своего Жития. Естественно, во время его долгих бесед с Епифанием он неоднократно рассказывал ему те или иные случаи из его долгой многострадальной жизни. Он говорил ему и о том, что иной раз сам был виноват в том или ином конфликте; что ему удавалось выйти живым из смертельной опасности, что он своим моральным авторитетом одерживал победу над злом; что так или иначе правда всегда выявлялась, что везде и всюду рука Провидения была над ним. Какое могло быть лучшее доказательство тому, что старая вера угодна Богу? Во что бы то ни стало необходимо было сохранить для нынешних и будущих верующих воспоминание о чудесах Божиих, совершенных над протопопом Аввакумом. Аввакум вполне отдавал себе в этом отчет. Но можно ли простому смертному написать свое Житие, подобно тому как пишутся Жития святых? Его духовный отец Епифаний снял с него сомнения: он приказал ему писать.
Апостолы говорили о самих себе, это было оправданием. Дорофей пересыпал свои поучения рядом автобиографических подробностей, даже самого житейского характера. Можно было, следовательно, при необходимости, использовать разговорный язык и тон. Но в то же самое время сама собой напрашивалась определенная литературная форма: форма жития. Сперва должно было идти назидательное введение, затем основной текст, наконец чудеса: причем желательно было использовать нормальный язык современных литературных произведений. Аввакум чувствовал все это; и отдался своему вдохновению.
Он составил необходимое догматическое введение общего характера, выдержанное в общепринятом возвышенном стиле. В сочинении, обращенном ко всем, даже к никонианам, нужно было в начале воздержаться от полемики. Однако, учитывая наличие никониан и дьякона Федора, следовало утверждать некоторые вещи: трансцендентность Божества, учение о Духе Святом Истинном, двоение аллилуии, твердость собственной веры в Пресвятую Троицу, превосходство христианской жизни перед лжемудрованиями века сего, идею чаши Божественного гнева, излитую на Россию в наказание за новшества Никона. Можно только удивляться тому, как естественно представлены эти истины «под кровом крилу» Дионисия Ареопагита. В конце приведен Афанасиевский Символ веры и следующее торжественное утверждение: «Сице верую, сице исповедаю, с сим живу и умираю».
Далее события излагаются в хронологическом порядке: даже если они точно не датируются, они обычно приводятся в соответствии с определенным временем и местом. Однако при всем том порядок изложения не носит строго последовательного характера. Если автору приходит в голову какая-либо мысль, если ему нужно вспомнить другие аналогичные факты, то он, извиняясь перед своим читателем, прерывает нить своего рассказа. Факты его жития приводятся не все; можно даже сказать, что их приводится не слишком много. Виден определенный подбор фактов. Ценность одних определяется присущим им реализмом; другие имеют символическое значение. Так, в самом начале он рассказывает свой сон о трех кораблях: разве вся жизнь Аввакума не была длинной цепью бурь и скорбей? Нет ни одного факта, который не выявлял бы действия Провидения. Автор редко прямо утверждает чудо: он ограничивается тем, что рассказывает о чудесных обстоятельствах данного события, и читатель или слушатель, ибо последние у него должны были также быть, – сам может сделать свои выводы. Он напускает на себя тон старика-болтуна, который с ловоохотливо, почти болтливо, припоминает прошедшие годы. Он столько перевидал! В таких случаях литературный язык быстро уступает место живому разговорному. Он не боится простого народного крепкого словечка, не от того, что это ему доставляет удовольствие – слово само подвертывается; ведь так именно говорят по-русски, а он так любит свой родной русский язык со всем его богатством словечек и образов! Он задерживается на описании пейзажей, диких гор Сибири, фауны Прибайкалья, пережитых им страхов и отчаяния, на сценах шаманизма. Он добродушно подтрунивает над собой и окружающими. У него сказывается много иронии и скептицизма в отношении того, как совершаются вещи на свете. «Десеть лет он меня мучил или я ево», – говорит он о Пашкове. И во всем, что он говорит, ощущается правда: у него точный глаз, открытый ум и трезвый взгляд на вещи.
Но иногда одним словом, иногда рассказом целого эпизода он возвращается к основной волнующей его теме: он говорит, что эти удивительные картины природы даны Богом человеку, чтобы он воздал Ему хвалу; спрашивает Епифания, хорошо ли он сделал, солгав, чтобы спасти жизнь человеку. Нужно, чтобы Епифаний засвидетельствовал это на бумаге. Если мы имеем перед собой человека, который удивительнейшим образом владел даром излагать свои мысли, то все же нельзя сказать, чтобы это был настоящий писатель, посвятивший себя исключительно литературному творчеству. Это искренний, внимательный к себе христианин, который исповедуется в своих грехах, чтобы дать назидание своим ближним и прославить Бога. И вместе с тем это учитель, который поучает верных: он предлагает верующим легко выполнимый способ исповедоваться без священника, он поощряет их к мученичеству, он призывает их к стойкости: блажен свершивший, а не начавший! Все это советы более чем нужные в такое время, когда в его родном краю царствовал Вавилон. В подобных местах он говорит возвышенным языком, и русский язык приближается к церковнославянскому, или, скорее, можно сказать, что оба языка смешиваются, взаимно окрашивают друг друга, как бы освещают и украшают друг друга неожиданными и яркими сближениями и сопоставлениями.
Житие кончается временем, последующим за казнями Елагина: проклятие мучителям и вечная память их жертвам! Аввакум извиняется перед читателем за свою повесть, написанную им без знания «диалектики, риторики и философии». Он переходит к чудесам, которые он выборочно и рассказывает. Чудеса эти заимствуются им из разных периодов. Затем дается и поучение: «Чево крестная сила и священное масло над бешеными и больными не творит благодатию Божиею! Да нам надобно помнить сие: не нас ради, ни нам, но имени Своему славу Господь дает. А я, грязь, что могу сделать, аще не Христос!»
Этот труд был самым значительным, который составил до этого времени Аввакум. До того он писал только письма, челобитные царю, беседы о псалмах и рассуждение о Божестве. Житие явилось, вместе с тем, по своему содержанию тем трудом протопопа Аввакума, в котором он больше всего раскрылся, в который он больше всего вложил свою душу, весь своей темперамент. Ясно, что он сам был захвачен своей темой. Он писал с истинным восторгом, вероятно, как он обычно это делал, не отрываясь от пера, придерживаясь в своем творчестве лишь общего замысла.
Но как только книга оказалась оконченной, переписанной и отправленной по назначению (вероятно, в Окладникову слободу), он почти немедленно снова вернулся к ней. Сначала он сузил ее рамки, выпустив целый ряд рассуждений и сравнительно менее значительных фактических подробностей: облегченный таким образом рассказ сделался более живым и позволил ярче почувствовать личность автора. Но кое-где он уточнил рассказ, добавил по памяти отдельные детали, даже ввел целый новый эпизод, связанный с его жизнью на Мезени. Появилась вторая редакция, в общем сокращенная, может быть, имевшая в виду какие-то частные обстоятельства.
Вскоре после этого, видимо все еще не удовлетворенный, Аввакум еще раз вернулся к своей работе: он обратился к своему первоначальному тексту и снова еще более серьезно отредактировал его. Он исправил стиль, изменил порядок слов для большей убедительности и выразительности отдельных оборотов. Иногда, правда отнюдь не систематически, он решался выпустить архаический или чересчур разговорный оборот. Отдельные места он улучшил, имея в виду большую ясность изложения. Кое-что он еще выпустил, но добавил ряд ранее упущенных им фактов, развил некоторые религиозные мысли, которые были раньше только намечены вчерне, ввел в текст книги два коротких богословских рассуждения, которые он только что перед этим написал: одно об опасности принимать просфоры, а тем более Святые Тайны от никониан, другое о том, как следует креститься и как благословлять[1716]. Эта третья, расширенная редакция была хорошо обдуманным произведением. Признаки тщательного продумывания здесь ясно видны: в этом тексте меньше порыва и непосредственности, чувствуется довольно ясно выраженная осторожность; может быть, чрезмерно подчеркнуты благочестивые, дидактические и практические намерения автора. Однако она представляет для нас ценность в силу новых приводимых в ней фактов.
- Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль - Религиоведение
- Паскаль и Габриэль - Парижева Зина Владимировна "bouton_de_rose" - Исторические приключения
- Религиозный сионизм. История и идеология - Дов Шварц - Публицистика
- Красная площадь - Пьер Куртад - Русская классическая проза
- История русской церкви (Том 4) - Митрополит Макарий - Религия