Неизвестные Стругацкие. От «Понедельника ...» до «Обитаемого острова»: черновики, рукописи, варианты - Светлана Бондаренко
- Дата:25.06.2024
- Категория: Документальные книги / Публицистика
- Название: Неизвестные Стругацкие. От «Понедельника ...» до «Обитаемого острова»: черновики, рукописи, варианты
- Автор: Светлана Бондаренко
- Просмотров:3
- Комментариев:0
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Повестка дня исчерпана. Я констатирую, что сегодняшние заседания, как и все предыдущие, происходили в деловой рабочей атмосфере. Другие предложения будут? Нет? Тогда перейдем к намечению дел на завтрашние заседания. Слово для предложения представляется товарищу Зубо.
Комендант, ободренный снисходительностью начальства, предложил было на завтра сразу двенадцать дел, однако его быстро осадили и утвердили на утреннее заседание три дела, а на вечернее — два. По поведению Тройки чувствовалось, что комиссия проголодалась и стремится вечернее заседание закруглить. Я против этого не возражал, комендант, после того как количество дел на завтра определилось, — тоже, Лавр Федотович закрыл заседание, и комиссия удалилась. Полковника сперва забыли, но потом за ним вернулся Фарфуркис, разбудил и увел. Мы остались с комендантом вдвоем, и я открыл все окна.
— В гроб они меня вгонят, вот что, — озабоченно сказал комендант. — Погибель они моя. Мор, глад и семь казней египетских.
— Ну, вы тоже хороши, Иннокентий Филиппович, — возразил я. — Трясетесь, как осиновый лист… И куда вы девали пять литров этого пришельца?
— Ничего не знаю, ничего не делал, это эффект научный… — забарабанил было комендант, но спохватился и сказал шепотом: — Жуткое происшествие, Александр Иванович. Жуткое. Вчера — помните? — вместе осматривали, и пришелец был в полном ассортименте. А сегодня утром прихожу готовить к демонстрации — банка евонная, глиняная, ну в которой он прилетел, лопнула, и половина его вытекла, растеклась лужей и дальше вытекает. Ну что мне делать? Эх, думаю, семь бед один ответ. Перелил я, что осталось, в банку из-под огурцов, совру, думаю, что-нибудь. А может, и вовсе не заметят… Но это еще что! — В глазах его блеснул пережитый ужас — Бурый он ведь был, Александр Иванович, утром бурый был и после обеда бурый, а давеча выхожу за банкой, мать моя мамочка! — синий! Не-ет, вгонят они меня в гроб, сегодня бы еще вогнали, если бы не вы, Александр Иванович, благодетель…
Потом он успокоился и сказал задумчиво:
— И с чего бы ему это синеть? Может, от гриба?
— Какого гриба? — спросил я.
— В банке-то в этой гриб у меня был, китайский, чайный. Гриб я выплеснул, а банку не сполоснул, торопился очень…
Он говорил еще что-то, а я с меланхолической грустью разглядывал синее тесто в банке и думал, что вот летел кто-то, тысячи лет летел к братьям по разуму, и надо же было ему наткнуться в конце пути на такого дурака.
— Ладно, — сказал я. — Давайте посмотрим, что там у нас завтра.
Глава втораяКогда в начале девятого я вышел наконец из Дома культуры, Федор уже ждал меня. Он поднялся со скамеечки, и мы рука об руку пошли вдоль улицы Первого Мая.
— Устали? — спросил Федя.
— Ужасно, — сказал я. — Говорить устал и слушать устал, и поглупел… Вы замечаете, как я поглупел?
— Нет еще, — сказал Федя застенчиво. — Это у вас начнется через час-другой.
— Есть хочу, — сказал я. — Пойдемте сегодня в кафе, Федя, закатим пир, вина выпьем, мороженого…
Федя не возражал, хотя никогда не пил вина и не понимал мороженого. Народу на улицах было много, но все почти не слонялись, скажем, по улицам, как это обычно бывает в городах летними вечерами, а тихо культурно сидели на своих крылечках и молча трещали семечками. Семечки были арбузные, подсолнечные, дынные, тыквенные, а крылечки были резные с узорами, резные с фигурами, резные с балясинами и просто из гладких досок, знаменитые китежградские крылечки, среди которых попадались и музейные экземпляры многовековой давности, взятые под охрану государством и обезображенные тяжелыми чугунными досками, об этом свидетельствующими. Где-то крякала гармонь — кто-то, что называется, пробовал лады. Я покосился на Федю, однако он был спокоен. Федя вообще сочувственно относился к гармоням и склонен был даже считать аккордеон музыкальным инструментом, но вот от гитар он шарахался. Я давно уже заметил эту его странность, а недавно он объяснил мне, в чем здесь дело. Дело было в альпинистах и в их обыкновении петь под гитару. «Вы не можете себе представить, как это страшно, Саша, — рассказывал Федя, — когда в ваших родных тихих горах, где шумят одни лишь обвалы, да и то в заранее известное время, вдруг кто-то над ухом зазвенит, застучит и примется орать, как они вскарабкались по „жандарму“ и „запилили по гребню“ и как потом какого-то „психотика“ „пробило на землю“. Это бедствие, Саша, у нас некоторые болеют от этого, а кое-кто и умирает».
Около входа в кафе отирался клоп Говорун. Он хотел войти, а его не пускали. Он был в бешенстве и, как всегда, находясь в возбужденном состоянии, испускал сильный, неприятный для непьющего Федора, запах дорогого коньяка «Курвуазье». Я посадил его в спичечный коробок и велел сидеть тихо, и он сидел тихо, но как только мы прошли в кафе и нашли свободный столик, сразу же развалился на стуле и стал стучать по столу всеми шестью лапами, требуя официанта. Сам он, естественно, в кафе ничего не ел и не пил, но жаждал справедливости и полного соответствия между работой бригады официантов и тем высоким званием, за которое эта бригада борется.
Я заказал себе яичницу по-домашнему, салат из раков[50] и стакан вина. Федю в кафе хорошо знали и принесли ему сырого тертого картофеля и капустных кочерыжек, а перед Говоруном поставили фаршированные помидоры, которые он заказал из принципа.
Съевши салат, я ощутил, что устал, как последняя собака, что язык у меня не поворачивается и что мне ничего не хочется. Кроме того, я заметил за собою, что все время вздрагиваю, потому что в шуме публики мне постоянно слышалось утробное «грррм». Зато прекрасно выспавшийся задень Говорун чувствовал себя бодрым, как никогда.
— До чего бессмысленные и неприятные существа, — говорил он, озирая кафе с видом превосходства. — Воистину только такие грузные, неповоротливые жвачные животные способны под воздействием комплекса неполноценности выдумать миф о том, что они цари природы. Откуда взялся этот миф? Например, мы, насекомые, считаем себя царями природы по справедливости. Мы многочисленны, неприхотливы, мы обильно размножаемся, и многие из нас заботятся о потомстве. Мы обладаем органами чувств, о которых вы, хордовые, даже понятия не имеете. Мы умеем погружаться в анабиоз на целые столетия без всякого вреда для себя. Наиболее интеллигентные наши представители прославлены как крупнейшие математики, архитекторы, социологи. Мы открыли идеальное устройство общества, мы овладели гигантскими территориями, мы проникаем всюду, куда захотим. Поставим вопрос следующим образом: что вы, люди, самые, подчеркиваю, высокоразвитые из хордовых, можете такого, что бы хотели уметь, но не умели бы мы? Вы много хвастаетесь, что умеете изготовлять орудия труда и пользоваться ими. Простите, но это смешно. Вы подобны калеке, который хвастается своими костылями. Вы строите себе жилища, мучительно, с трудом, привлекая для этого такие противоестественные силы, как огонь, пар, строите тысячи лет и все время по-разному, и все никак не можете найти удобной и рациональной формы жилища. А жалкие муравьи, которых я искренне презираю, решили эту простенькую проблему сто миллионов лет назад — и решили раз и навсегда. Вы хвастаете, что все время развиваетесь и что вашему развитию нет предела. Нам остается только хохотать. Вы ищете то, что давным-давно найдено, запатентовано и используется с незапамятных времен: разумное устройство общества и смысл существования. Вы называете нас паразитами и убеждаете друг друга, что паразит — это плохо. Но будем последовательны. Что есть паразит? В переводе это значит «нахлебник», «блюдолиз».[51] Паразитирующим даже ваша наука называет тот вид, который существует на другом виде и за счет другого вида. Например, я с гордостью утверждаю: да, я паразит. Я питаюсь жизненными соками существ иного вида, так называемых людей. А как обстоят дела с этими так называемыми людьми? Могли бы они заниматься своей сомнительной деятельностью или даже просто существовать, если бы они ежедневно и по нескольку раз в день не вводили бы в свой организм живые соки не одного, а множества живых видов как животного, так и растительного царства? Глупцы бросают нам обвинение, что мы подкрадываемся к своей так называемой жертве, пользуясь темнотой и ее, жертвы, сонным и, следовательно, беспомощным состоянием. Все это ханжеские бредни, и я отвечу на них просто: может быть, МЫ убиваем свою жертву, прежде чем ввести ее соки в свой организм? Может быть, МЫ изобретаем все более и более утонченные способы этого убийства? Может быть, МЫ разработали и практикуем изуверские способы уродования своих жертв путем так называемого искусственного отбора для удобства их пожирания? Нет, не мы! Мы, даже самые дикие и нецивилизованные из нас, позволяем себе урвать лишь крошечную толику от щедрот, коими наделила вас природа. Но вы идете еще дальше. Вас можно назвать сверхпаразитами, ибо ни один другой вид не додумался еще паразитировать на самом себе. Ваше начальство паразитирует на подчиненных, ваши преступники паразитируют на так называемых порядочных гражданах, дураки паразитируют на мудрецах. И это цари природы!
- Вязанка стихов. Нескольких лучших стихов о себе и о тебе - Наталья Бондаренко - Поэзия
- Древний рим — история и повседневность - Георгий Кнабе - История
- Литературоведческий журнал № 32 - Александр Николюкин - Прочая научная литература
- Шаманский Лес - Владимир Серкин - Религия
- Полное собрание сочинений. Том 20. Анна Каренина. Черновые редакции и варианты - Лев Толстой - Русская классическая проза